Интервью Светланы Замлеловой с Александром Кузьменковым: Россия перестала быть логоцентричной страной…

На вопросы Светланы Замлеловой отвечает Александр Кузьменков.

Александр Кузьменков – прозаик и литературный критик. Печатался в российской и зарубежной русскоязычной периодике на всем пространстве от Мельбурна до Чикаго. В 2016-2018 годах постоянно входил в десятку самых читаемых авторов «Журнального зала».

– Александр Александрович, современный литературный процесс отличается от литературного процесса советской эпохи и тем более эпохи дореволюционной. Как Вы считаете, в чём его особенности? 

– Я очень много писал на эту тему, потому ничего нового не скажу, уж не взыщите.
Так вот: не думаю, что современный литпроцесс кардинально отличается от предыдущих. Дело в том, что литература не автономна, она подчиняется историческому процессу. Отечественная история не линейна, но циклична: в ней чередуются периоды реформ и контрреформ – подробности у Пантина и Лапкина. Взгляните на нашу так называемую современность: это точный слепок с николаевского «мрачного семилетия» – стагнирующая экспортно-сырьевая экономика, повальная коррупция, всевластие спецслужб, незаживающий кавказский фурункул… И далее по списку, вплоть до Крымской войны, пусть на сей раз бескровной, экономической, – но это война. А теперь вспомним, что происходило в русской литературе в конце 1840-х – начале 1850-х. Лучшую характеристику тогдашнего литпроцесса я нашел у цензора Александра Никитенко: «Литература наша в полном застое. Только и есть, что журналы. Но и в них большею частью печатаются жалкие, бесцветные вещи». Ничего не напоминает? Единственное более-менее заметное явление последних лет – «новый реализм» – идейный и эстетический клон «натуральной школы» со всеми присущими ей мотивами: деградирующий «лишний человек», вялые сожаления о «бедных людях», чугунной тяжести скука. Остальное тоже узнаваемо: вялая грызня западников и славянофилов – нынче они либералы и традиционалисты; засилье лубка – там Зряхов и Москвичин, здесь Донцова и Акунин; триумф гламурных виршеписцев – Бенедиктов плюс Сола Монова, тьфу-тьфу, чур меня.
Что касается советской эпохи… Давно говорю: зря сдали в архив Маркса. Закон соответствия базиса и надстройки никто не отменял. Экономика наша живет эксплуатацией советского наследия, и те же самые процессы имеют быть в изящной словесности. В жанровом отношении литература никак не обновилась: попытки влить новое вино в старые мехи не прекращаются. Букша привила побег модного вербатима к древу производственного романа, фэнтезийные опусы Алексея Иванова стоят на фундаменте советской исторической саги, Сорокин сделал карьеру, травестируя соцреалистические клише – список этот можно продолжать до бесконечности. И ничего не остается, кроме как повторить вслед за Екклесиастом: «Что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было».
Единственное отличие, которое я сейчас наблюдаю, – Россия перестала быть логоцентричной страной. Вера в магию художественного слова, принесенная на Русь варягами, выветрилась за тысячу с лишним лет. Поэтому литература не имеет определяющего влияния на умы, каким пользовалась в позапрошлом и прошлом веках.

– Не кажется ли Вам, что современному литературному процессу присущи какие-то странные совпадения. Ну, например. Вдруг в поле зрения читателя появляется некий автор (или авторесса), не выделяющийся ни владением литературным языком, ни особым даром рассказчика, ни беспокойной, оригинальной мыслью. Однако его книги издаются, он премируется, делается известным, а вскоре, судя по «постам» в Фейсбуке или Твиттере, где у него к этому времени набирается изрядное число подписчиков, выясняется, что перед нами – трибун, зовущий на баррикады, молодой штурман будущей бури, страстный оппозиционер, борец «за нашу и вашу свободу» и т.д., да к тому же ещё и ярый отрицатель советского периода российской истории.
Или другой пример. В так называемом «плане Даллеса», а точнее в книге Анатолия Иванова «Вечный зов», есть слова: «Литература, театры, кино – всё будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и поднимать так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства – словом, всякой безнравственности. Мы создадим вокруг них ореол славы, осыпем их наградами, они будут купаться в деньгах. За такими – кто из зависти, кто по необходимости заработать кусок хлеба – потянутся и остальные…» Но ведь именно так и произошло примерно после 1991 г. То есть может показаться, что политика активно вмешивается в литературу. Как Вы считаете, всё это совпадения, случайности, пища для конспирологов-любителей или всё-таки закономерности?

– Многослойный вопрос: три в одном. Можно ответить не в порядке поступления?
Вашу колонку о «плане Даллеса-Лахновского» в «Советской России» я читал. Светлана Георгиевна, мы же с вами филологи, так давайте вспомним, что «планов Даллеса» в отечественной литературе как минимум три, начиная с монолога Петруши Верховенского в восьмой главе «Бесов», – и все с одним и тем же набором антиценностей. И потом, что это за дилетантский план, где намечены стратегические цели, но ни слова нет о тактических средствах для их достижения? За подобное планирование директора ЦРУ следовало бы гнать со службы без выходного пособия. Поэтому конспирологическая версия не кажется мне состоятельной.
Отчего же в 90-е возник «культ секса, насилия, садизма, предательства»? Кейнс подсказывает: спрос рождает предложение. Маркетинг влиятелен, но не всемогущ. Самые квалифицированные маркетологи и рекламисты не заставят человека грызть кирпич вместо хлеба. Основной сегмент рынка, в том числе и книжного, – ширпотреб. У Шамфора есть дивный афоризм на эту тему: «На рынок не ходят с золотыми слитками, там нужна разменная монета, в особенности мелочь».
Касаемо «молодых штурманов будущей бури»: право, не стоит воспринимать их столь драматично. Всяк из них и жнец, и швец, и всех станов боец. Всеволод Бенигсен, к примеру: сначала упражнялся в соц-арте, потом невзначай написал «ВИТЧ», где выставил советских диссидентов моральными уродами, после вновь переключился на соц-арт. Захар Прилепин лет 15 назад слыл ультрареволюционером, куда там Че Геваре, а нынче он государственник 750-й пробы. Политические декларации для популярных литераторов – карьерный инструмент, никак не больше. Если бы это еще и читатель понимал…
Нынешняя политика и нынешняя литература, на мой взгляд, мало подвержены диффузии – Россия, как уже сказано, перестала быть логоцентричной страной. Кабы действующие политики романы читали, вряд ли Сенчин получил бы «Большую книгу»: «Зона затопления», если помните, начинается с пародийного диалога политика Вовы с энергетиком Толей. И вряд ли сорокинский «День опричника» выдержал бы девять изданий, включая аудиокниги.

– Вы не раз отмечали, что многие издательские проекты – товар скоропортящийся: «бьёт полночь, бархат и кружева стали лохмотьями, карета превратилась в тыкву… А принцу оно глубоко по барабану». В чём же смысл таких издательских проектов? Есть ли в них – не говорим «разумное, доброе, вечное», – но хотя бы рациональное?

– Есть, а то как же. Деньжат по-легкому срубить, как говорил незабвенный Володя Шарапов. Но современный человек не в силах подолгу сосредоточиваться на одном и том же объекте: клиповое, изволите видеть, мышление. Стандартная длительность статичного плана в телерепортаже – две секунды. То же с литературой: вчера публика была в жутком восторге от Сальникова, нынче минута славы миновала. Не беда, готов новый трехнедельный удалец, Леонтьев его фамилия. А протежирует ему неистовая виссарионша Балла, так что фанфары обеспечены.

– По-Вашему, что всё-таки важно для писателя, в чём именно заключается литературное дарование, какими способностями и навыками должен обладать человек, чтобы стать или быть писателем в классическом смысле слова? 

– У писателя нет других инструментов, кроме языка. По-моему, в основе литературного мастерства лежит как раз владение языком. Это, скажу на манер 1920-х, школа первой ступени. Школа второй ступени – знание материала, чтоб ненароком не прицепить на саблю бунчук вместо темляка, по образу и подобию Иванова. Таков обязательный минимум: не усвоив букварь, в университет не поступают. Все остальное – композиция, психология, интрига – категории более чем относительные: «Тебе и горький хрен – малина, / А мне и бланманже – полынь!»

– В своих статьях Вы обращали внимание на читателя, довольно благодушно принимающего всё, что появляется на книжном рынке. Даже премию «Золотой афедрон» в номинации «Читатель года» Вы присудили российской публике. А как могла бы противостоять публика разгулу, скажем так, некачественной литературы? Вы писали, что «других писателей нет, потому что нет других читателей». Как именно читатель мог бы оформить запрос на других писателей?

– Да рыночными же методами: не тратить деньги на макулатуру. Но это уже ненаучная фантастика. Реальность выглядит немного иначе: первый тираж «Детей моих» Яхиной – 60 000 экземпляров, второй – 110 000. Широкому потребителю нужны товары широкого потребления.

Читать интервью полностью можно здесь.