Ал. Разумихин. Классика и классики Эссе 246. Пушкин: «Я оправдываю только цель замысла, а не средства»

Вчерашний изгнанник поразил царя тем, что заговорил с ним языком Державина — министра статс-секретаря Екатерины II, Карамзина — личного друга Александра I, Жуковского — учителя русского языка великой княгини (впоследствии императрицы) Александры Фёдоровны, воспитателя-наставника великого князя Александра Николаевича (будущего императора Александра II). Но сомнительно, что, слушая поэта, Николай I таковым его слышал. Зато государь, лицедействуя, явится перед Пушкиным искусным ценителем литературы и чуть ли не поклонником его поэзии. Каждый в итоге сочтёт, что добился своей цели.

Правда, у Николая I была возможность использовать «административный ресурс». И он, конечно же, не преминул им воспользоваться.

Вера Фёдоровна Вяземская запомнила из всего разговора с царём именно то, как, выходя после разговора наедине из кабинета вместе с Пушкиным, государь, ласково указывая на него своим приближённым, сказал заключительные слова: «Ну, теперь ты не прежний Пушкин, а мой Пушкин».

Финальная «историческая фраза» явилась неким официальным итогом их встречи 8 сентября, который стал считаться общепризнанным. Нам ли не знать, что «важно, как войти в нужный разговор, но ещё важнее искусство выхода из разговора…». «Запоминается последняя фраза», независимо от того, произнесена она весной или осенью.

Театральный занавес на этом закрылся. Но, как оказалось, совсем ненадолго. И надо ли удивляться, что уже вечером того же дня на балу у французского герцога Рагузского Николай I подозвал к себе Д. Н. Блудова. Именно он, составитель официального «Донесения Следственной комиссии» — доклада по делу декабристов, обратим внимание, с 1826 года вместе со Сперанским и несколькими другими сановниками «приставлен к реформам». С ним, старым пушкинским приятелем по «Арзамасу», «человеком Карамзина», царь делится: «Знаешь, что я нынче долго говорил с умнейшим человеком в России?»

Будущий министр внутренних дел, председатель Государственного совета почтительно-недоумённо интересуется, кто же это. В ответ Николай Павлович называет Пушкина. Царь верно рассчитывает, что сказанное им будет благоприятно воспринято сравнительно умеренными, либеральными кругами двора и дворянства. Но это лишь одна сторона медали.

На другой — столь эффектная (не без красивости, конечно) фраза, несомненно, содержит немалую долю самохвальства и самодовольства: новый царь в какие-то полтора часа сумел умнейшего в России человека очаровать и сделать своим. Это, можно сказать, уже следующий акт пьесы, которую, сменив декорации, после антракта в тот день продолжил играть Николай I.

Первые реплики этого действа в роли реформатора царь, с полной уверенностью можно утверждать, произнёс на встрече с Пушкиным. Не исключено, что особой фантазии императору даже не понадобилось. Ещё, допрашивая декабристов, он не без успеха убеждал их в своих намерениях стать «царём-освободителем»:

«Зачем вам революция? Я сам вам революция: я сам сделаю всё, чего вы стремитесь достигнуть революцией».

Нечто подобное в тот день он, наверняка, говорил и Пушкину. В одной публикации 1860 года в «Колоколе» со ссылкой на Мицкевича приводились слова Николая I Пушкину:

«Ты меня ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но, верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но ему нужно сперва укрепиться».

Как раз здесь, если присмотреться, обнаруживается точка сопряжения, возникшая в ходе разговора царя и Пушкина. Высказывания поэта при обсуждении некоторых важных вопросов, например, о правительстве, которое «всё ещё единственный европеец в России», об общем положении дел в стране («…в России всё продажно»). Несколько ранее, в «Заметках по русской истории XVIII века», он конкретизировал: «От канцлера до последнего протоколиста всё крало и всё было продажно».

Царские слова об «умнейшем человеке», адресованные Блудову, косвенно свидетельствовали, что царь признал: Пушкин хорошо понимает то же, что и «мы с тобою», то есть необходимость преобразований в рамках данной системы.

Известно, что самоуверенный и отличавшийся упрямством Николай I считал умными тех, кто был способен угадывать его мысли или умел говорить в его духе. Значит, 8 сентября 1826 года какие-то пушкинские мысли совпали с мнением царя или, точнее, у него создалось такое впечатление. (Хотя не исключено, что царь лишь следовал линии, избранной им в отношении поэта: дать понять всем, что тот — уже не прежний вольнодумец Пушкин, он принял правила игры, заявленные новым государем.)

Остаётся добавить: под этим впечатлением государь поручает Пушкину письменно изложить свои соображения на тему «О народном воспитании». Почему царь избирает именно её? Эту часть беседы пересказывает, хочется сказать беллетристически описывает, Ю. Струтыньский, начиная с момента признания Пушкина, что «никогда не был врагом своего государя, но был врагом абсолютной монархии» и ответа царя о «республиканских химерах»:

«— Сила страны — в сосредоточении власти; ибо где все правят — никто не правит; где всякий — законодатель, там нет ни твёрдого закона, ни единства политических целей, ни внутреннего лада. Каково следствие всего этого? Анархия!

— Кроме республиканской формы правления, которой препятствует огромность России и разнородность населения, существует ещё одна политическая форма — конституционная монархия.

— Неужели ты думаешь, что, будучи конституционным монархом, я мог бы сокрушить главу революционной гидры, которую вы сами, сыны России, вскормили на гибель ей? Неужели ты думаешь, что обаяние самодержавной власти, вручённой мне Богом, мало содействовало удержанию в повиновении остатков гвардии и обузданию уличной черни, всегда готовой к бесчинству, грабежу и насилию?»

Пушкин указывает на другую «гидру», чудовище куда более страшное и губительное:

«Самоуправство административных властей, развращённость чиновничества и подкупность судов России. Россия стонет в тисках этой гидры поборов, насилия и грабежа, которая до сих пор издевается даже над высшей властью. На всём пространстве государства нет такого места, куда бы это чудовище не досягнуло!

Нет сословия, которого оно не коснулось бы! Общественная безопасность ничем у нас не обеспечена! Справедливость — в руках самоуправцев! Над честью и спокойствием семейств издеваются негодяи! Никто не уверен ни в своём достатке, ни в свободе, ни в жизни! Судьба каждого висит на волоске, ибо судьбою управляет не закон, а фантазия любого чиновника, любого доносчика, любого шпиона!

Что ж удивительного, Ваше Величество, если нашлись люди, решившие свергнуть такое положение вещей. Что ж удивительного, если они, возмущённые зрелищем униженного и страдающего отечества, подняли знамя сопротивления, разожгли огонь мятежа, чтобы уничтожить то, что есть, и построить то, что должно быть: вместо притеснения — свободу, вместо насилия — безопасность, вместо продажности — нравственность, вместо произвола — покровительство закона, стоящего надо всеми и равного для всех!

Вы, Ваше Величество, можете осудить развитие этой мысли, незаконность средств к её осуществлению, излишнюю дерзость предпринятого, но не можете не признать в ней порыва благородного!»

Царь находит в этих словах поэта оправдание мятежа. Но Пушкин повторяет: «Я оправдываю только цель замысла, а не средства».

Царь, признав благородные убеждения собеседника, толкует о возможных преобразованиях. Ах, как славно говорил царь! Заметьте, не сегодня, не вчера — почти двести лет назад:

«Для глубокой реформы, которой Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён. Ему нужно содействие людей и времени <…> Пусть все благонамеренные и способные люди объединятся вокруг меня. Пусть в меня уверуют. Пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, — и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет, ибо только в общих усилиях — победа, в согласии благородных сердец — спасение! Что же до тебя, Пушкин… ты свободен.

Я забываю прошлое — даже уже забыл. Не вижу пред собой государственного преступника — вижу лишь человека с сердцем и талантом, вижу певца народной славы, на котором лежит высокое призвание — воспламенять души вечными добродетелями и ради великих подвигов. Теперь можешь идти! Где бы ты ни поселился (ибо выбор зависит от тебя), помни, что я сказал и как с тобой поступил. Служи родине мыслью, словом и пером <…> Пиши для современников и для потомства. Пиши со всей полнотой вдохновения и с совершенной свободой, ибо цензором твоим буду я!»

Ал. Разумихин.