Доба Каминская: Толковый словарь и путеводитель по жизни Эрнста Неизвестного

Бандит

Что такое – бандит? Тут надо определиться. Однажды один русский человек мне задолжал четыреста семьдесят тысяч долларов. Я не знал, как привести в действие русский закон так, чтоб вернуть хоть половину этих денег.

А бандит – он такую услугу оказать может. О чём это говорит? О том, что русский бандит рождён несовершенством российских законов! Да и сам я, по правде сказать, по темпераменту – настоящий бандит…

Мне гораздо понятней и ближе человек, который идёт на риск, чтобы получить свою прибыль. И вообще, когда нет закона, то анархия – мать порядка. Это я даже не про Россию говорю… Я говорю о Венеции XV века, об Америке периода становления капитализма. От жизни не убежишь.

Б… рождаются, когда есть потребность в б…– точно так же и бандиты рождаются тогда, когда есть потребность в бандитах. Общество всегда борется с этим… Но оно само должно обладать бандитским темпераментом. Когда у него такой темперамент будет, общество официально доверит бандитам сбор налогов.

Выбор

На фронте мне сломали позвоночник, выбили три межпозвоночных диска, три года после войны я мог ходить только на костылях – были страшные боли, я от боли даже стал заикаться. Боль утихала только от морфия. Чтоб отучить меня от наркотика, мой папа, врач, прописал мне спирт. Я стал пить. Уж лучше спирт…

Гены

Мне повезло, что во мне есть и русская, и татарская кровь, хотя я и еврей. Дед мой был купцом на Урале, отец – белым офицером, адъютантом у Антонова. Один мой дядя служил у Колчака, другой – у Деникина. Когда пришли красные, они решили моих деда и отца расстрелять. Но бабка вспомнила, что при прежнем режиме дед тайно печатал в своей типографии коммунистические брошюры. Она тогда нашла бумаги, которые это подтверждали, и отнесла «товарищам». Те расстрел отменили.

…Мой отец после гражданской спрятался в Сибири, выучился на врача и стал хорошим специалистом. До последних дней – а прожил он восемьдесят четыре года – это был очень деятельный и сильный человек. Ничто не могло его сломить: ни поражение белых, ни те опасности, которым он как офицер подвергался при коммунистах. Он был верен себе и оставался настоящим джентльменом, несмотря на всё хамство окружения. Отец переодевался к обеду, повязывал галстук, ел вилкой и ножом даже тогда, когда весь обед состоял из кусочка хлеба, поджаренного на каком-то подозрительном масле.

Мать надолго пережила отца, на десятом десятке выпустила книгу стихов. Вот до такого возраста она сохранила удивительную ясность мысли. Вася Аксёнов назвал её стихи «шекспировскими строками». В России маме не удалось опубликовать свои стихи. Это всё шло в стол. Там издавались только её научно-популярные (она биолог) книжки. Только когда мама переехала в Америку – после смерти моего отца, – удалось напечатать её книгу. А рисунки к ней – я сам делал…

Книги

Меня радует, что я в итоге своей жизни пришёл к чему-то. Притом то, до чего я додумался, уже было сформулировано раньше – более чётко, более умно. С точки зрения «Розы мира» всё объяснено. Эту книгу я не только изучил, но и знаю наизусть. Я записываю свои мысли…

Один мой друг почитал как-то мои записи и говорит: «Это же плагиат из Флоренского!» Меня это обидело, ведь я это всё сам придумал. Но после я понял, что надо радоваться совпадению текстов. Эти текстуальные совпадения не только делают мне честь – они делают меня подлинником и хозяином Универсума! Сознание того, что я не один, что я соборен, даёт мне огромную силу. Кроме того, чтение замечательно подтверждает, что невидимое гораздо лучше видимого и гораздо существенней.

Принципы

Не люблю, когда художники оправдывают своё хулиганство тем, что они творческие люди. Думают, что могут себя вести как угодно. Один мой помощник говорил, что изменяет жене, поскольку он художник.

А что, бухгалтер не изменяет, что ли? При чём тут «художник»? Самое большое творческое чувство, которое может испытать человек (притом что, наверное, я не испытал творческого чувства Микеланджело или Бетховена), – это чувство не бунта, но покорности. Дело в том, что самое высокое человеческое переживание – это чувство иерархии. Не иерархии социальной, а… Как бы это объяснить? Вот – дерево растёт; я родился – я умру; в этой плоскости иерархия…

Представьте себе сперму, запущенную в матку. Бегут, бегут сперматозоиды, каждый наделён своей волей от Бога, от космоса, это космическое дело! Один прорывается, начинается зачатие. Что он, победитель, может думать о тех сперматозоидах, которые не добежали?..

Мы рождены не просто так, а в результате космической победы. И можем этой победе соответствовать, а можем и не соответствовать. Я практически ни одной секунды, даже когда я чищу ногти, не живу неспиритуально. Мне сказал один академик: «Эрнст, мы вам признательны, вы дали работу аспирантам на двести лет. Заработок на двести лет».

Семья

Когда я уезжал из России, жену и дочь со мной не пустили… С Аней (вторая жена. – Прим. авт.) я познакомился в Америке, мы вместе с восемьдесят девятого. Она русская, давно эмигрировала. По профессии – испанистка. Я очень признателен Ане за то, что она мне открыла другую сторону жизни, которую я практически не знал: быть мужем, нести ответственность за семью. До неё я никогда этого не ощущал.

Смелость

Это юность, это уверенность: мы не умрём. Это какая-то генетическая ошибка, и от неё – мысль про бессмертие. Это болезнь! Я это всё в полной мере пережил в начале войны, приписав себе год, – и в семнадцать лет уже кончал военное училище, это был ускоренный выпуск. Чтобы скорее на фронт! Но не доехал – попал под трибунал. (За убийство офицера Красной Армии, который изнасиловал его девушку. – Прим. авт.).

Шестьдесят два дня сидел приговоренный к расстрелу. Задницу подтирали пальцем, бумага ж была в дефиците, а я сказал: давайте сделаем карты. Сделали! И шестьдесят два дня сидели играли в карты. В буру и стос. И только благодаря этому не сошли с ума. (Его не расстреляли – сочли, что это слишком расточительно. Разжаловали в рядовые и отправили в штрафбат. – Прим. авт.) Была б возможность убить того офицера ещё раз, я убил бы его снова…

И, знаете, что? Я и сейчас физической смерти не боюсь. Я боюсь одного: недосовершиться.

Соблазны

Я приехали на Запад с шестьюдесятью долларами в кармане. Встретил там Ростроповича, который давно уже был успешным, знаменитым, богатым… Слава сделал меня членом американской элиты, в которую всю жизнь стараются попасть самые богатые и знаменитые люди, да не всем удается. И сделал он это на третий день моего пребывания в Америке. Мы тогда открывали мой бюст Шостаковича в Кеннеди-центре, и там Слава меня представил всем-всем-всем, кого он «наработал» за те тридцать лет, что он связан с Америкой.

Я сразу вошел в эту среду. Энди Уорхол, Артур Миллер, Рокфеллер, принцесса Крей – я могу именами бросаться сколько угодно. Я был как свой среди самых модных светских снобов… Но! Эта светская жизнь затормозила мое творчество на многие годы! Я понял, что быть там социальным человеком – это вторая профессия. А у меня времени на вторую профессию нет. И тогда я.. бросил этот клуб избранных. Взял все визитки и сжёг – чтоб не было соблазна вернуться.

Может, это было чересчур экстримно, но я экстремист по духу. С точки зрения социума я себя этим поступком откинул на дно – опять! Я откинул себя на многие годы назад. Это сильно снизило мой рейтинг и затруднило мои дела. Но в итоге-то я оказался прав! Если бы я мотался по этим parties, то не успел бы сделать так много. И, в конце концов, вес моего творчества начал перевешивать мою несветскость!

Я заставил их принять меня таким, какой я есть. Все те люди, с которыми меня познакомил Ростропович и которых отверг, начали ко мне приходить – не как к светскому человеку, но как к скульптору!

Темперамент

У меня – буйный, необузданный. Когда я был мальчишкой, меня не звали драться стенка на стенку – но вызывали, когда били наших. Я бежал, схватив цепь или дубину, а однажды и вовсе пистолет – устремлялся убивать. Я был свиреп, как испанский идальго. Но мне удалось перевести мою уголовную, блатную сущность и энергию в интеллектуальное русло. Если бы Пикассо или Сикейросу не дали проявить себя в искусстве, они бы стали самыми страшными террористами. Я знаю, что говорю, я ведь был с ними знаком.

В юные годы – мне было лет четырнадцать – я начитался книг про великих людей и задался вопросом: как в этом циничном мире может выжить человек с романтическим сознанием? Я тогда решил на себе проверить, что может сделать человек, который отверг законы социума и живёт по своим правилам.

Солженицын поставил социальную задачу, а я – личную. Мой лозунг – «ничего или всё». Или я живу так, как хочу, или пусть меня убьют. Не уступать: никому – ничего – никогда!

Я столько раз должен был умереть… Я и умирал; в жизни было столько ситуаций, из которых невозможно было выйти живым, я в те ситуации попадал потому, что ни от чего не прятался, но какая-то сила меня хранила и спасала. Я удивляюсь, что дожил до своих лет. Так чем же я взял? Смею вас заверить – абсолютным безумием и работоспособностью.

Упущенные возможности

Когда я оказался в Европе, канцлер Крайски выдал мне австрийский паспорт, а их правительство отдало мне лучшую в стране студию. Что было бы, если я остался в Австрии? Не знаю. Но я уехал из Австрии. В Швейцарию. К Паулю Сахару, одному из богатейших людей мира. Он купил в Базеле казарму, чтоб оборудовать её под мою студию. Майя Сахар, его жена, меня просто боготворила. Они прелестные люди, интеллектуальные, деликатные. Очень, кстати, влиятельные. К ним шли на поклон Пикассо и Генри Мур. И вот эти люди позвали меня к себе жить!

Значит, я у Сахара… Почёт и уважение, замечательные условия для работы, кроме того, у меня были кухарки, лакеи, шофёр, охрана. По вечерам Пауль приглашал меня на скрипичные концерты под своим управлением, которые он устраивал на дому. После за стол. Это был не просто приём пищи, нет – а целый ритуал! Со свечами, с церемониями, с лакеями в белых перчатках…

Иногда мне хотелось взять в руку сосиску и есть её, читая какую-нибудь книгу. Но я вынужден был идти слушать концерт и потом часами просиживать за столом с соблюдением всех этих формальностей! Мне приходилось каждый вечер делать не то, что мне хочется, а то, чего от меня ожидали другие! Я этого не выдержал и уехал из дома Пауля Сахара. Страшно его этим обидев. Вот она, упущенная возможность! Сейчас, задним числом, думаю: какой же я был дурак! Остался бы – может, у меня была бы выставка в галерее Бобур , возможно, я бы заставил скульптурами весь мир…

Можно сказать, что я о многом жалею, и всё мое окружение мне всегда говорило, что я глуп – в этом смысле. Но не судьба! Как говорится в Библии, чего нет, того не счесть. Вот так я отношусь к упущенным возможностям.

Составил: Игорь Свинаренко

Не всем известная мама Неизвестного.

Белла Абрамовна Дижур, — по профессии биолог, доктор наук, занималась генетикой.
В одном из интервью Неизвестный сказал, что родом его отец был из оренбургских
казаков.
Белла Дижур, мама скульптора, поправила сына: не отец, а прадед Эрнста, и был он не
казак, а кантонист, то-есть еврей, мальчишкой насильно взятый на службу в николаевскую армию

и «отбарабанивший» там 25 лет. Его в армии крестили, а по возвращении он получил большие

права как купец 1-й гильдии. А мама скульптора до последних своих дней (она умерла в

Нью-Йорке 16 февраля 2006 года, на 103-м году жизни) писала стихи, а за одну из поэтических

книг даже получила престижную американскую премию. Не каждому дано перешагнуть столетний юбилей, да и не каждому выпало жить, получив две похоронки на сына, ушедшего добровольцем

на фронт в 17 лет и «посмертно» награжденного орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу». (Помните? – у Вознесенского: «Лейтенант Неизвестный Эрнст, / на тысячу вёрст кругом /равнину утюжит смерть /огненным утюгом…»).

— Правда, что Евтушенко помог вашей матери, поэтессе Белле Дижур, выехать за границу?
— Моя мама восемь лет была «в отказе». Я уже жил в Нью-Йорке, когда в очередной раз сюда приехал Женя. Я его попросил помочь ей выехать. Он сказал: «А я тебе не ОВИР». — «Женя, ты больше, чем ОВИР».
Тогда он написал письмо Андропову. Очень человечное письмо. У меня есть копия. «За что вы травите старую женщину? Не пускаете ее к сыну. Она так тоскует по нему».
Смилостивились, выпустили маму и мою сестру.
Письмо Евгения Евтушенко (Из Википедии), адресованное Председателю КГБ СССР (1982-1988) В. М. Чебрикову:

«Дорогой тов. Чебриков! Христа ради прошу я Вас — отпустите 82-летнюю мать скульптора 

Эрнста Неизвестного к её сыну […] Белла Абрамовна Дижур — старейшая детская писательница, принятая еще Павлом Бажовым в ряды ССП в 1940 году, зла в жизни никому не сделавшая, и единственное ее желание — чтобы собственный сын закрыл ей веки, похоронил ее. Никаких

военных секретов она не знает. Как бы ни относиться к Э. Неизвестному, но, на мой взгляд, негоже такому могучему государству, как наше, мстить ему через 82-летнюю, ни в чем не повинную мать. Великодушие еще никого никогда не унижало. Проявите же великодушие, жалость,

незлопамятность, исконно свойственные настоящим русским людям…».

Через год после письма её выпустили из страны, не забыв, однако, сделать пакость «на дорожку» — внука пригласили в Министерство культуры, где книги Дижур (детские книги!) «сортировали»:
«эти дозволяете вывезти, а эти нет , где- то тут скрытая крамола».

Евгений Евтушенко написал об этих событиях стихотворение:

Евтушенко

И вот «Бабий Яр», мной написанный,
над шаром земным полетел
позорно замолчанной истиной
и стоном закопанных тел.
Охрана моя добровольная
со мной обращалась на «вы» –
команда МЭИ баскетбольная
из дылд самых нежных Москвы.
Но в русскость мою всем ли верилось?
И, чтоб уязвить поверней,
спроворили жлобскую версию,
что я – это тайный еврей.
И надо же так обезбожиться,
упасть до ничтожества столь,
когда и представить не можется,
что боль всех людей – наша боль.
Кровей у меня до двенадцати,
и в странах любых есть мне кров.
Ну что ж, принимаю все нации
я в гостеприимную кровь.
А мать Неизвестного Эрика
звонила: «Писать мне кому?
Мне нужен мой сын – не Америка,
да вот не пускают к нему».
Овировские невыпускатели
по принципу «башли гони!»
ломали мазилок, писателей
и дедушек с бабушками.
В дежурках с красотками баловались
и всё приводили в ажур,
но даже и взятки побаивались
за эту, за Беллу Дижур.
Тогда уж ей было за восемьдесят.
Заметили, что от обид
она никогда не заводится
и служащим не грубит.
Была она невыпущальная.
Я всё же усовестил их.
Им было прощенье печальное
в глазах ее, столь молодых.
Великая эта женщина,
дожив до столетних седин,
в Нью-Йорке шепнула мне: «Женечка,
а знаешь, ведь ты мне как сын».
Мы вместе нигде не обрамлены,
но Эрик и вы – мне семья.
Спасибо вам, Белла Абрамовна,
Еврейская мама моя.
*****************************

Доба Каминская.