Дорога к родовому дому (часть 2)

На этой терассе все собирались по вечерам

Мой прадед Аракел в 70е годы 19 века приехал в Степанаван на постоянное жительство не один, а со своим старшим братом Акопом. Решив жить рядом, братья и купили два дома рядом. Так и стали жить, дружа  семьями. Из детей Акопа в Степанаване остался сын Ерванд, отец Арама, остальные разъехались. Мой отец в 1986 году, когда был в Ереване, заезжал в Степанаван и останавливался у Арама (Ерванда уже не было в живых).

Сейчас Араму уже как будто за 70, на пенсии, должен быть дома. Так и есть. Узнав, что я – сын Рафаэля, заулыбался: «Рафик сюда приезжал, целый день у меня был…» Конечно, он не отпустил меня ни в какую гостиницу (там, кстати, номера в сутки стоят от 1500 рублей) и буквально затащил к себе. Сели с ним пить чай. Достал коньяк, сделал яичницу. Потом пошли гулять – Арам показывал мне город. Все предприятия были разрушены землетрясением 1988 года, и их не стали восстанавливать, теперь одни руины.

Спустились к реке Дзорагет. Историческая река. В честь ее в Средние века получило свое название знаменитое Ташир-Дзорагетское царство. Сто лет назад речка была кристально чистой. Теперь нет: на дне ржавые железяки, вдоль берегов плавают полиэтиленовые пакеты, автопокрышки, тряпки с бензином, так что вода в цветных разводах. Вот тебе и знаменитая река. Вряд ли на ней сейчас можно проводить этноисторические праздники, как это бывает у нас в России, на реках Великая под Псковом, на Нерли под Владимиром или на Волхове под Старой Ладогой… В Армении туризм, если и развивается, то пока только по освоенным историческим маршрутам: Ереван – Гарни – Ечмиадзин – Двин…Если коснутся туристские планы и этих мест, начнется их обустройство, тогда волей-неволей обратят внимание и на экологию, глядишь, и река Дзорагет снова станет чистой.

Прибыль от туризма могла бы помочь возрождению местной промышленности и сельского хозяйства, которые сейчас, похоже, в плачевном состоянии. Это заметно по сплошным разрушенным предприятиям и учебным заведениям. Скажем, на месте вот этих развалин был радиозавод, на месте тех – чулочная фабрика, на месте уникального агротехникума-совхоза, где студенты постоянно проходили практику на местной земле, теперь остатки греческих колонн и барочных украшений, поскольку техникум строился как храм науки.

Осматривая окрестности, мы с Арамом остановились, например, около рыжего пятна в зеленом холме. Это залежи местной глины, из которой можно лепить кирпичи и черепицу. Что и делалось здесь с начала 19 века, когда сюда после 1812 года приехал пленный французский офицер (душевный генерал Ицков, начальник А.С. Пушкина, собирал под своим крылом пленных французов, чтобы облегчить их участь), у которого во Франции был свой черепичный заводик. Он-то, увидев залежи глины, выходящие на поверхность, и затеял развернуть кирпично-черепичное производство. После крушения социализма и распада СССР  здесь тоже руины.

Временный упадок и в культуре. Дом культуры в городском парке, в котором сто лет назад был самобытный народный театр, теперь в строительных лесах. Его, кажется, переделывают под автомагазин или еще под что-то коммерческое, что должно приносить прибыль. Соседний Дом культуры – напротив, через дорогу, поменьше размером, превращен в мебельный салон.

Воспоминания о советской культуре пока еще навевает музей Шаумяна, расположенный прямо в центре города, который одновременно является и краеведческим музеем. Я хотел было поговорить с женщиной-смотрительницей, сидящей в зале возле выставленных предметов, но Арам с раздражением настойчиво тянул меня за руку со словами «о чем с ней разговаривать, кому это интересно, она все равно ничего не знает…» То есть человек не верит, что кого-то здесь что-то может интересовать, что кто-то может задуматься о будущем Степанавана…На все мои вопросы Арам отвечал одно и тоже: «А кого это волнует? Слушай, ну, кому это интересно?»

Уже потом, в Ереване, когда я рассказал Эдику о таком поведении Арама, он, улыбнувшись, высказал свою версию на этот счет: «Понимаешь, у каждого армянина гонор, убеждение, что он прав. Многие сейчас живут не духовными интересами, а самыми обыденными, думают о куске хлеба. Поэтому Араму было тяжело на все твои вопросы отвечать «не знаю». И он от защиты как бы переходил к нападению: «А кого это интересует? Разве кому-то это интересно!» И роли менялись – не он уже не знал то, что ты спрашивал, а именно ты не знал то, что всем и каждому известно – никого это не интересует. А, если бы и ты это знал, не задавал бы дурацких вопросов.» Ну, что тут сделаешь? В чужой монастырь, как говорят, со своим уставом не ходят.

В какой-то степени мне повезло, потому что вечером к Араму пришли друзья: директор местной музыкальной школы величественный  Альберт, грустный музыкант-трубач из Еревана Феликс и еще двое – Виктор и Александр, простые работяги, слесарь и грузчик. Раз в месяц они все собираются у Арама на шашлыки, пьют водку, разговаривают. Как выяснилось, у всех дети уехали на заработки, кто – в Москву, кто – в Калугу, кто – в Зеленоград, а кто – за границу. И кто устроился хорошо, помогает родителям. Это сто лет назад, во времена Аракела, когда ездили по грунтовым дорогам верхом на лошадях, арбах, бричках или экипажах (в Грузии и Армении их называли «фаэтонами»), заграница была далеко, тем более Москва, до которой было страшно далеко, три с лишним тысячи километров. Надо было ехать месяц и больше. Даже письма шли неделями. А сейчас 2,5 часа лету на самолете, а по мобильнику можно позвонить кому угодно хоть на другой конец Земли. Поразительно, но когда мы с Арамом ходили в магазин за продуктами и я разговорился с продавцом арбузов, тот сказал мне, что его сын в Москве работает продавцом на тушинском вещевом рынке, то есть две остановки на метро от моего дома! Насколько мир стал тесен…

А Арам и его друзья готовили мангал, нанизывали на шампуры помидоры, баклажаны, лук, мясо. Потом произносили тосты, пили, ели. Говорили о своих детях, об их семьях, их проблемах. Видимо, потому что в собственной жизни не видели ничего нового или заслуживающего внимания. Мол, что тут, в этом забытом богом захолустье, может быть нового? Правда, когда я стал спрашивать о местных достопримечательностях, а Арам снова начал раздраженно вскрикивать «а кого это волнует, кому это интересно?», Альберт вспомнил историю про пленного француза, затеявшего черепичное производство, а Феликс сказал, что у него есть знакомый краевед и взял у меня визитку – мол, как что-то узнает, напишет.

Вечером, когда стемнело, гости ушли, родовой дом осматривать было уже поздно, и Арам мне стал показывать спутниковую «тарелку» (ему ее поставили за 120 долларов, без абонентной платы) и несколько десятков каналов, которые ловятся через спутник (в основном — боевики, спорт, мода, эротика), местные каналы на армянском языке.

Зато следующий день  можно было посвятить главной цели моего путешествия в Армению — осмотру родового дома. Ему лет 150, не меньше. Они действительно похожи, эти два дома, как два брата – одна и та же терраса, выходящая на улицу, идущие в глубину сада комнаты, и как продолжение дома, всякие хозяйственные постройки. Так и хотели, видимо,  всю жизнь жить рядом, дружить семьями.

И вот он, сам, наш родовой дом. Сейчас там никого. Люди, купившие его у наших родственников в 1952 году, вначале тут жили, потом дом перешел к их детям, которые переехали в Ереван, а сюда лишь приезжали наездами. Последние несколько лет даже не приезжают, так что Араму (они оставили ему ключи) приходится следить за домом и садом. Арам открыл калитку, и оставил меня наедине с моим родовым  домом.

Никакого ощущения ветхости. Правда, черепичную крышу, возможно перекрывали. Но могли и не перекрывать – черепица может и 300 лет лежать, ничего ей не сделается. Слева внизу, у самого фундамента – трещина, видимо, с 1988 года, когда было землетрясение, и часть зданий в Степанаване была разрушена. А дом устоял. Удивительно! Возможно, именно духовное единство семьи и укрепило дом настолько, что он выстоял во время подземных толчков. У дома тоже есть душа, как и у человека. Не случайно говорят, что если из дома уезжают люди, он вскоре умирает и начинает быстро разрушаться.

А семья наша была не просто дружная, это был единый организм. Как мне рассказывала Арменуи, все друг о друге заботились, даже став взрослыми, друг другу помогали, материально и духовно. Братья и сестры, женившись и выйдя замуж, постоянно встречались. Кто из сестер умел шить, обшивал других. Кто из братьев осваивал новое ремесло, например, ремонт часов, то учил этому других. Если кто-то обедал, обязательно у него обедал кто-то из сестер или братьев. Все жили друг для друга. Слова «чья-то беда – моя беда» были не пустым звуком. Когда после многих лет стало ясно, что одна из сестер Такуи, не сможет иметь детей, и это оказалось для неё  такой трагедией, что она хотела руки на себя  наложить, ее сестра Лида, мама Арменуи, отдала Такуи своего сына Эдика. Тот вырос в новой семье и долгое время даже не догадывался, что Такуи ему не родная мать.

Чувство долга в нашем роду было не какой-то там высокой истиной, понимая которую человек заставляет себя что-то делать, но частью души, сердца, того, что не осмысливается и не обсуждается, а просто делается, потому что это кому-то нужно. Так жили взрослые, а дети, глядя на них, это усваивали, как неписаное правило жизни. Почему, например, в 1915 году, когда начался геноцид, Аракел отправил семью в Ростов на Дону к родственникам, а сам, несмотря на свои 75 лет, пошел в ополчение? Да потому что и не представлял себе, как может быть иначе.

И было еще в нашем роду некое равновесие, которое все поддерживали. Когда что-то было не в порядке, энергия рода концентрировалась на решении проблемы. Когда мой дед Армен, уйдя в 1915 году на войну, вскоре попал в плен, то брат Степан в 1918 году поехал его искать. Деньги зарабатывал на ходу, открывая там, где останавливался, часовую мастерскую, благо все инструменты — в дорожном чемоданчике. Остановившись в Молдавии, купил постоялый двор (маленькую домашнюю гостиницу) и в ней тоже открыл часовую мастерскую. Слухами земля полнится – пока он искал брата, Армен, освободившись из плена, нашел его сам. Степан так был счастлив увидеть его живым, что подарил все имущество молдавским друзьям (а у него везде заводились друзья, врагов не было, всем он помогал, давал в долг), простил всем, кто ему был должен, и вместе с обретенным братом заспешил домой, в Степанаван. Местные потом вспоминали Степана: «это тот самый армянин, который, уезжая, всем все раздавал…»

Но энергия рода концентрировалась (впрочем, почему концентрировалась, концентрируется!) не только на решении проблем. Думаю, что и в проявлении тех или иных способностей, того или иного таланта. Мой дед Армен, например, в юности увлекся велосипедом, новым тогда видом спорта. И, видимо, такие сразу проявил способности, что то ли спортивное общество, то ли меценаты купили ему велосипед и форму, что было в то время совсем недешево и полагалось только спортсменам высокого уровня. Он участвовал в российских велопробегах, например, пробеге Ереван-Тбилиси-Нальчик-Ставрополь-Ростов-на-Дону, позже и в международных пробегах, например, в пробеге Россия-Германия-Австрия-Турция-Бельгия-Румыния и  мечтал совершить велопробег вокруг света. И, если б не война, наверняка бы осуществил эту свою мечту…

Спортсмен, мечта, ну и что? Мало ли людей спортом занимаются и еще больше мечтают? Однако,  все зависит от силы, от энергии, от глубины. Мечта – это выход этой силы и энергии. И, видимо, таковы они были у моего деда, что меняли психологию людей. А иначе, как объяснить, что, попав в плен к немцам, Армен вскоре обрел там друзей и даже подруг, получил режим свободного передвижения, а потом (еще до конца войны) и вовсе освободился. Может быть, он нашел там, среди немцев своих бывших соперников по велоспорту, может, по принадлежности к элитному спорту был определен в спортроту, сейчас уже это трудно выяснить, но допустить, что такое могло быть, почему бы нет? Спорт поднимает человека над агрессией (не случайно в Древней Греции во время Олимпиад прекращались все войны), пробуждает высокие чувства: справедливости, благородства, великодушия. А потом брат Армена Степан, который нашел его в Молдавии, назвал своего сына Людвигом в честь немца, ставшего Армену другом и много сделавшего, чтобы он вернулся домой…А на самом деле за всем этим стоит энергия рода.

Я смотрю на террасу и удивляюсь: насколько же она похожа на террасу квартиры в Тбилиси, куда потом все переехали, когда продали дом в Степанаван. Как будто одна и та же терраса переместилась из Степанаван в Тбилиси и ожила там! Как будто бы для того, чтобы точно так же как здесь, потом там, в Тбилиси, на террасе так же точно играли в нарды, в карты, в лото, обедали, разговаривали, смотрели на улицу…Конечно, все объясняется проще – дядя Степа (1887-1960), к которому после смерти Аракела постепенно как бы перешло старшинство в роду, а также заботы обо всех, когда выбирал в Тбилиси новое место для жилья, возможно, именно по похожести террасы и выбрал новое жилье в Тбилиси…Но вот так и осуществляются духовные связи между поколениями – через сознание людей. Образы вещей и предметов, запечатлевшиеся в памяти детей или внуков, их же усилиями обретают те же формы и тем самым держат невидимую основу рода, как бы его каркас, потому что передаются из поколения в поколения.

Сельский Степанаван таким был и 150 лет назад

А вот сад из Степанавана в Тбилиси, к сожалению, перенести не удалось, потому что в городе мало места для садов. Здесь, в Степанаване, он был огромный, уходил далеко вглубь двора, пересекаемый пополам ручьем, который детям казался целой рекой, этакая своя маленькая река Дзорагет, с камушками, рыбками-мальками и нависающими над водой яблонями и грушами, так что можно было раскинуться на их ветвях прямо над водой. Как на летней фотографии 1946 года, названной в шутку «Русалки» (на ней ставшие подругами — моя мама, когда, будучи уже женой отца, впервые приехала в Степанаван, и Эмма, его двоюрдная сестра).  Иду по саду и вижу, какой он густой и роскошный, целый зеленый мир растений, до 1946 года — целая зеленая вселенная.  Почему до 1946, потому что, как рассказал Арам, в конце 1946 — ого года две третьих участка за ручьем местные власти  просто отобрали.

В дом я войти не могу, он все-таки чужой, но я подхожу к окнам террасы и, прижавшись лбом к стеклам, всматриваюсь вглубь дома. Какой простор, какие большие длинные комнаты, сколько места! Даже и для часовой мастерской, которая была в передней комнате, окно которой выходило на террасу. Летом, оно, видимо, было открыто, и с улицы можно было видеть дядю Степу в белой куртке, нарукавниках и моноклем в глазу, чтобы рассматривать мелкие детали часов. Его лицо я не то чтобы помню хорошо, но оно почему-то в любой момент, стоит мне только вспомнить его, возникает перед глазами, как будто он только что был и отошел на минуточку. Интересно, в этот момент, когда я его вот так отчетливо вижу, видит ли он меня…

Память о нас – это продолжение нас во времени, это степень нашего участия в чужих делах, это наша бескорыстная помощь другим, наше участие, сочувствие, сопереживание. Если кто-то больше всех и заботился о других, делал все что мог для других, прежде чем для себя, то это дядя Степа. Может быть, и мой прадед Аракел был такой, да, наверное, родовые черты-то передаются, но я этого не знаю. А дядю Степу я знаю, я его хорошо помню.

Я присаживаюсь на перилла террасы и, глядя на темные окна нашего родового дома, за которыми когда-то была жизнь, тихо плачу. Вода – это связь, канал информации, соединение с прошлым и будущим. Я плачу и думаю. Я мысленно иду вдоль ствола нашего родового древа, назад, в прошлое, и мгновенно переношусь в наше время. Когда можно обозреть сразу пять поколений, видишь общую картину и начинаешь догадываться, как идет жизнь.

Когда кто переехал в Ереван, кто — в Тбилиси, у всех появились свои семьи, в Тбилиси дом дяди Степы был главным, у него все стали собираться. У него всегда останавливались родственники, приезжавшие из деревень или других городов. Именно он вставал чуть свет и шел за свежим хлебом, маслом, белым сыром. Чтобы к чаю в доме всегда были белый свежий хлеб, масло и сыр. Это был обряд, азбука вечных истин, слишком простых, чтобы их ценить и им удивляться.Как посадить дерево. Кто этому удивляется? И только потом, когда человека не стало, мы можем вспомнить, что это он его посадил. А можем и не вспомнить.

Пять поколений уже растет родовое древо Аракела и Мариам, моего прадеда и прабабушки. И можно как бы сверху увидеть, что мы все делали, какими частями этого древа мы все, несколько поколений древа, были.

Первое поколение – Аракел и Мариам. Они приехали в Степанаван, чтобы жить здесь и никуда уже не уезжать. Простые, погруженные в жизнь люди, но знавшие главные истины: надо осесть где-то на одном месте, создать семью, иметь дело, которое позволяет всех кормить. Тому, что умею я, научу детей. Надо учиться, учись здесь – вот как понимали они учебу. Идеал: где родился, там и пригодился. Это было близко к оси координат начинающегося рода и экологично, потому что нет бесполезных перемещений в поисках лучшего, но все на одном месте, не вширь, а вглубь. И в то же время кроме сада и огорода при доме у них уже не было крестьянской земли для посевов, на которой они могли бы трудиться и выращивать продукты. Аракел был шорник и сапожник, а Мариам – домашняя хозяйка.

Второе поколение – восемь их детей: Софья, Ованес, Сатеник, Такуи, Степан, Гоар, Лида и Армен, мой дед. Родители хотели иметь родовой дом, а у детей уже не было такой сильной привязки к нему. Может быть, если б не геноцид 1915 года, не бегство всех жителей Степанаван, не смерть отца, может, никто никуда бы и не уезжал. А так, после смерти отца все переехали в начале в Ростов, а потом в Тбилиси, женились, повыходили замуж, пошли учиться, работать. И хотя собирались в семье дяди Степы, но жили уже все в разных местах.  Это был большой город,  жизнь усложнилась, появилось много соблазнов, главной мыслью и ценностью стало желание учиться, на что родители и стали нацеливать своих детей, причем, на учебу в Москве. И у этого поколения тоже не было своей земли, и никто  уже ничего не производил, кто работал чиновником, кто — бухгалтером, кто — учителем, кто – часовщиком, кто – служащим…

Третье поколение – 20 внуков Аракела и Мариам, большая часть из них уже родились в городе. Среди них и мой отец — Рафаэль (1923 – 1994). Они учились в Ростове и в Тбилиси, а стремились в Москву. И часть их переехало в Москву. Основным местом встреч всех наших родственников в Москве  стали Черемушки, на улице Гримау, в семье Эммы (1922 – 1998), дочери дяди Степы. Это поколение было уже целиком городским, без земли.

Четвертое поколение – более 30 правнуков, в том числе и я. География обитания охватила уже весь мир, Степа, сын Эммы, уехал в США, а за ним и родители, кто-то – в другие страны. Место, где можно было бы постоянно собираться всем потомкам, уже не существует. Но в этом поколении появилось осознание ценности рода, родовой памяти, родовых связей, необходимости иметь родовой дом, где можно было бы всем собираться и поддерживать традиции. Я, например, уже не только об этом думаю, но и разговариваю об этом с другими и нахожу понимание. Видимо, только  на таком расстоянии от истоков – в 100 – 120 лет – и начинаешь понимать истинные ценности жизни.

Пятое поколение – а это более 40 праправнуков, в том числе и моя дочь Инна. На нем, возможно, и начнется обратное движение к оси координат. И уже на другом уровне, с компьютером, Интернетом, со всеми знаниями нашего времени и всеми соблазнами цивилизованного мира, из-за которых человек вообще может отказаться от семьи и  традиционных ценностей. И в то же время с пониманием, что Земля уже не выдерживает неуемных желаний человека (его интересов, поисков, перемещений), каждое из которых требует много энергии. Ехать, лететь, ломать и строить новое – все это требует энергии. У моего прадеда и прабабушки были один парадный костюм и одно парадное платье на всю жизнь да по две-три пары башмаков. Сейчас у каждого шкафы одежды и обуви,  тысячи самых разных предметов в доме…И полно всякой домашней электро и радиотехники, которая постоянно обновляется. То же и с человечеством.

Видимо, так и развивается цивилизация – от нуля к бесконечности, от аскетизма к гедонизму, от минимума потребностей и желаний к радуге желаний и возможностей, как количество телепрограмм, когда уже можно все забросить и только щелкать пультом, просматривая различные каналы…Обилие желаний и возможностей губит мир. Так погиб Древний Рим…А потом все опять начинается с нуля…

Это схема развития жизни. Мы дошли до предела и находимся на краю пропасти. И, если мы не обуздаем свою познавательность и свои желания, мы погибнем. Чтобы качающийся маятник наших желаний, от сдержанности к безудержности, качнулся обратно к оси координат, надо, чтобы уже мои дети, то есть пятое поколение, стало жить идеей родового дома, своей земли, на которой можно жить в гармонии с природой…

Говорят: «Если в доме долго никто не живет, он или разрушается, или ждет новых хозяев.» Наш родовой дом пока не разрушается, может, ждет новых хозяев? Если так, то все просто – нам, всем родственникам, надо сбрасываться и выкупать наш родовой дом. Нас всех уже больше ста человек. Кто-то из пожилых людей наверняка захочет здесь поселиться постоянно. А остальные будут приезжать в гости, привозить сюда своих детей, внуков…

С этой мыслью – выкупить наш родовой дом – я покидал Степанаван. Как мир начинался с Адама и Евы, а потом, после Потопа – с семьи Ноя, так и здесь, если люди начнут выкупать свои родовые дома и возвращаться на землю своих предков, заработают коридоры времени, прошлое соединится с будущим через настоящее, то есть через нас.

Мы сетуем, что мир теряет духовность. А что такое духовность? Это когда все наработанное предыдущими поколениями живет в нас, живет, как память, как традиции, обычаи. И если род разбрасывает по всей земле, как он может оставаться родом? Хотя бы наши мысли должны иметь пристань, куда они могут приставать…

Герман Арутюнов,

Москва – Ереван – Степанаван — Москва