Герман Арутюнов: Глава VI. «Часослов бытия. Духовные камертоны. Мимолетность галантного времени.»

Говорят, что чем практичнее жизнь, чем больше в ней техники, логики, рационализма, но, увы, тем меньше галантности, благородства, преклонения перед красотой. Между тем, эти качества нужны нам, как витамины, и, когда их не хватает в окружающей нас жизни, мы невольно начинаем их искать в искусстве. Именно так думал московский художник Виталий Ермолаев, когда, листая страницы истории, искал свой стиль, свою тему в искусстве, когда задавал себе вопрос: «Что может заворожить зрителя?». И нашел – он стал рисовать XVIII век, изысканные времена Елизаветы и Екатерины. Он полюбил этот век, вошел в него и обосновался в нем.

Виталий Ермолаев

Так уж мы устроены — нам интересно нечто уникальное, что раньше никогда не было и уже не будет. В этом смысле творчество Виталия Ермолаева оригинально, но все-таки это не сенсация, а скорее традиция, оно сродни «Миру искусства» — творческому союзу начала прошлого века, программой которого была красота, как спасение от «презренной прозы жизни». Каждый из участников этого союза находил себя в том или ином времени и поэтизировал его.

Скажем, Александр Бенуа – Францию XVII века,
Николай Рерих – Древнюю Русь и средневековый Тибет,
Борис Кустодиев – купеческую Россию XIX века,
Евгений Лансере – Россию времен Елизаветы Петровны.
Виталия Ермолаева привлекает весь XVIII век целиком, начиная со времен Петра и кончая годами правления Павла. Но с мирискусниками его объединяет то, что они погружались в красоту другой эпохи; одухотворяя ее; легкой иронией подчеркивали условность, придуманность создаваемого ими мира. То же самое делает и В. Ермолаев.

А. Бенуа «Прогулка короля»

Его картины обворожительно красивы. Кавалеры и дамы, словно заметив нас, на мгновение застывают в том положении, в каком их застал наш взгляд. И каждая фигура на его картинах, как у А. Бенуа в «Прогулке короля», — словно цифра на сказочных часах, отмеряющих свое тайное время, то самое, которое отсчитывает творчество на часах нашей души.

Его картины обворожительно красивы («Фрейлины»)

И все же у него есть своя тайна, которая отличает его от мирискусников. Это незримое присутствие в каждой картине волшебной палочки, которой стоит только махнуть, и изображение исчезнет, как дым, оставив приятное, чуть грустное воспоминание.

Мгновение, и изображение исчезнет как дым («Лето в Ораниенбауме»)

Подобная мимолетность галантного XVIII века дорогого стоит, потому что мы особенно начинаем дорожить в первую очередь тем, что можем утратить. А за счет чего она, эта мимолетность, достигается – за счет ли неустойчивости высоких париков и шляп-треуголок; непрочности ли отношений между персонажами, которые сейчас поднимают тонкие бокалы, а завтра уже унесены ветром судьбы в разные стороны; загадочной ли созерцательности героев, их взглядов, устремленных в себя или в вечность…Бог его знает. Главное — художнику удается почти в каждой картине подчеркнуть хрупкость бытия, и, чем красивее изображаемое, тем грустнее мысль, что через мгновение эта красота может растаять. Движения в никуда вроде бы пока и нет, но оно чувствуется. Каждая картина как будто тронута ветерком путешествия. Изящные герои заглянули к нам на время, и сейчас отправятся дальше, к новым ощущениям на празднике жизни. Именно таков и был XVIII век.

В каждой картине — хрупкость бытия («Галантная сцена»)

Неустойчивость поз, неуверенность жестов, как будто персонажи появились случайно, из другого времени, и сразу растворятся, как им скажут, что они тут лишние, или даже если только их просто заметят. Они уже двинулись, они уходят, еще немного, и они исчезнут.

У молодых женщин некоторое смущение, как будто они не жены, а любовницы, любимые, знакомые. Нет чувства прочности, ощущения, как от традиционных семейных портретов, что это на века. А хрупкость – как весенний цветок, расцвел и осыпался…В душе рождается нежность, бережность…

Некоторый наклон головы героев создает флер наивного любопытства, простодушия, заинтересованности, сочувствия.

Наклон головы героев – флер наивного любопытства («Дуэт»)

Ироническое отношение к жизни как к игре (а именно оно и было свойственно авантюрному XVIII-му веку) настраивает на философский лад: да, все игры всегда заканчиваются, и фигурки убираются в коробку. Ну и что, тем интереснее, что будет дальше.

Здесь нигде нет результата, который суетные люди ставят во главу угла. Здесь процесс, действие, которое хочется продлить, потому что хочется любоваться им, мысленно участвовать в нем. И это не может не нравиться.

Т. Назаренко «Московский вечер»

Его картины возвышают. Как у Татьяны Назаренко в картине «Московский вечер» при звучании старинной музыки в углу картины появляются прекрасное лицо незнакомки из XVIII столетия, так и здесь, когда смотришь на картины Ермолаева, рождаются образы той эпохи. Художник становится посредником, через которого мы общаемся с другим временем, причем, очищенным от всего низменного. Здесь, в нашем XXI веке, — хаос, суета, обилие грязной информации, там – порядок, высота целей, благородство, гармония. Это как будто кадры фильма про XVIII век, про лучшее из этого времени: красоту, порядок, изящество. Мужчины – кавалеры, женщины – дамы, здесь царит этикет, принято обращение: «сударь, сударыня».

Здесь мужчины – кавалеры, женщины – дамы («В парке»)

Сейчас, увы, все прозаичнее, другие ценности, другой настрой…

— Каким же ветром вас занесло в XVIII век? – спрашиваю у художника, — Как вы в нем оказались, а, войдя, почему в нем остались?

«— С детства я любил историю, — рассказывает он, — всегда листал разные исторические книги. Когда прочитал Алексея Толстого «Петр I», появился интерес к XVIII веку, к петровским и более поздним временам. Он закреплялся и во время учебы в художественной школе при Суриковском институте и потом во ВГИКЕ на художественном факультете, не раз ездил в Петербург, ходил по аллеям Павловска, Ориенбаума, Царского села, и, не знаю, почему, испытывал настоящий душевный подъем, возникало ощущение, что я жил когда-то в этом времени, что мне многое знакомо…

Вообще XVIII век – это зенит славы России, время подъема национального самосознания. Идея русской государственности стала главной, Петр много сделал для этого, и в последующие времена Елизаветы и Екатерины лозунг «Виват, Россия» стал привычным. Все празднества и фейерверки, которые тогда проводились, это было в духе настроений в обществе. Мне хотелось бы жить в то декоративное время, очень интересное для изображения.

Это была особая среда с четкими границами формы и цвета, когда люди различались принадлежностью к разным социальным группам точными деталями, например, разным цветом одежды. Если ты принадлежишь к какому-то сословию, ты должен ему соответствовать. У каждого – свой костюм, свои правила, манеры, традиции. Наши царицы Елизавета и Екатерина сами не раз надевали дворянский мундир. Мне нравятся гатчинцы, галштинцы, преображенцы. Мне интересно, как украшались столы во время застолий, какая ставилась посуда, какие подавались блюда, какие и как танцевали танцы…

Мне нравится рисовать царские резиденции, передавать их гармонию, их праздничность: гатчинский большой дворец, башни в Павловске, в Ораниенбауме все постройки, Царское село, Останкино…

На 5 курсе у меня была курсовая работа по повести Юрия Тынянова «Восковая персона» о XVIII веке, о скульпторе Растрелли, который снимал посмертную маску с лица Петра и делал «восковую персону», а фактически робота, для кунсткамеры. Эта «персона» была на пружинах, стояла у входа в кунсткамеру, и, когда кто-то входил, поднималась, приветствуя входящего. Причем, написана эта повесть в стиле XVIII века, в духе указов Петра, смешение европеизма и российского варварства (контраст, который нравился Петру), на грани покоя и опасности, когда, скажем, в кунсткамере в банках со спиртом соседствуют урод-младенец с тремя глазами и голова несчастной красавицы Марии Гамильтон с приподнятой правой бровью. Этакий сюрреализм.

В 90е годы стало появляться много книг, ранее недоступных: Д. Казанова «История моей жизни», книги о Петре (например, «История Петра Великого»), разные мемуары. И в них авторы уже описывали всякие бытовые мелочи, забавные случаи, все то, что раньше, в годы развитого социализма, не поощрялось, так как считалось низкой литературой, отвлекающей советского человека от высоких целей. Наверное, поэтому первые мои картины («Сардамский плотник», карлики «Дакоста» и «Педрилло», «Свадьба карлов») гротескны. Это был начало 90х, распад СССР, отделение республик, развал промышленности, закрытие предприятий, безработица…

В. Ермолаев «Дакоста»

Парадоксально-разрушительное время. Гротеск идеально подходит для его отражения. И все же гротеск у меня был мягкий. Разрушениям в головах и в жизни я хотел противопоставить оптимизм, что-то жизнеутверждающее. Но не пафосно, не тягуче торжественно, а камерно, через небольшой куртуазный эпизод. Без проблем, без сверхзадач, без глобальных подходов. Простые радости жизни: хороший стол, учтивые манеры, галантные мужчины, красивые женщины».

— Изучая эпоху, вы читаете новые книги, узнаете что-то еще…Что нового открываете для себя?

«-XVIII век – время правления женщин.
1730-1740 – Анна Иоанновна,
1741-1762 – Елизавета
1762 – 1796 Екатерина.

И женщины внесли в жизнь приличия, нормы, правила этикета. А еще они внесли в жизнь театральность. Женщине важно, чтобы любое действие было окружено ритуалом, чтобы в нем была поэзия, изящество, красота, фантазия. Если хочешь завоевать даму, так изволь дарить цветы, развлекать, исполнять желания, рисковать жизнью. Иначе ничего не получишь.

В XVIII веке женщины внесли в жизнь этикет («Рококо»)

А расцвет этого времени наступил в эпоху Людовика XIV, когда манеры стали отождествлять с сутью человека, с его ценностью».

— Может быть, поэтому каждая картина у вас пронизана нежностью к этому времени…

«— Или потому, что мне очень нравится музыка барокко и рококо: Бах, Вивальди, Моцарт, Гайдн, Телеман, Скарлатти. Раньше я все свои картины писал, слушая такую музыку. И у меня есть несколько картин на эту тему: «Кофейная кантата» Баха (момент создания), «Музыка на воде» Генделя, «Турецкий марш» Моцарта. Даже война в XVIII веке была тесно сплетена с искусством. Фридрих Великий постоянно играл на флейте, писал музыку, и его солдаты маршировали под эту музыку. А Петр III и Павел пытались вводить в армии стиль Фридриха Великого, перед которым преклонялись…

Художник и его муза

Мы еще долго говорим с художником о его любимом XVIII веке, о том, что многие загадки живописи этого периода связаны с тем, что Россия из Древней Руси XVI-XVII века как бы перенеслась в европейскую культуру XVIII века, перепрыгнув сразу через два столетия. И вместо икон, которые писались по законам обратной перспективы (а главное изображали не реальность, а духовность), художники стали создавать реальные картины. У Виталия Ермолаева они получаются с эффектом мимолетности — каждый образ ежесекундно готов растаять, как дым, а потом внезапно из него появиться. Как в стихах поэта Николая Заболоцкого:
«Ты помнишь, как из тьмы былого,
Едва закутана в атлас,
С портрета Рокотова снова
Смотрела Струйская на нас?
Ее глаза, как два тумана,
Полуулыбка-полуплач,
Ее глаза, как два обмана,
Покрытых мглою неудач…
Когда потемки наступают,
И начинается гроза,
Со дна души моей сияют
Ее прекрасные глаза…»

Герман Арутюнов.