Из мемуаров инги каретниковой («портреты разного размера», 2014 год) о директоре ГМИИ им. А.С.Пушкина Ирине Антоновой

Иринин Боря и мой Митя гуляли в одном и том же московском парке на Покровке. Оба трехлетние, очень разные. Боря – крупнее, шире, разговорчивее, Митя – худой, подвижный и не такой развитой. Он не знал всех тех слов и имен, которые Боря называл, включая даже Джавахарлала Неру.

«Этот мальчик гений», – говорила о нем моя мама. Но вскоре у него появились какие-то странности, а к шести годам стало ясно, что у Бори серьезные психические проблемы.

Это глубочайшая трагедия и страдание в самом центре блестящей жизни Ирины Александровны Антоновой.

В каком-то интервью ее спросили:

– Если бы вы могли задать вопрос Богу, что бы вы его спросили?
– Господи, за что ты меня наказал так жестоко? – ответила она, по всей вероятности, имея в виду Борю, своего единственного сына.

Я начала работать в музее, когда была студенткой университета, а Ирина Антонова работала там уже больше 10 лет. Она была гораздо старше, но мы подружились. Она столько рассказала мне и о музее, и об итальянском искусстве ХХVII и XVIII веков, и о Веронезе, о котором тогда писала диссертацию! Она прекрасно знала и любила театр, музыку, балет; не пропускала ни одного значительного концерта или спектакля, и если ее муж, известный историк искусства Евсей Ротенберг, был занят, она всегда брала меня с собой. На одном из самых значительных (может быть, самом значительном!) концерте в моей жизни – премьере 13-й симфонии Шостаковича – я была благодаря ей. Из своих поездок за границу она всегда привозила мне подарки и рассказывала, как и что там было.

Незадолго перед смертью моей мамы она пришла ко мне, и мы вместе молча сидели у маминой постели. Вскоре после того, как Ирина стала директором музея, я ушла оттуда – меня приняли учиться в Киноакадемию. Тогда мы виделись редко, были рады побыть вместе, но заканчивались наши встречи иногда почти ссорами – не говорить о политических делах было невозможно, а у нас с ней были часто разные взгляды.

И вот, через 30 с лишним лет, я получила открытку от Антоновой, а потом телефонный звонок. Мы договорились встретиться в Нью-Йорке, в небольшом отеле, где она остановилась, приехав на съезд директоров главных музеев мира.

Она ждала меня в вестибюле отеля. Обнялись. Горло схватил спазм, но плакать никто не стал.

Она так благородно постарела. В свои 85 лет выглядела намного моложе. Без грима, седая, но прекрасно причесанная, с сохранившейся фигурой, в красивой бледных тонов одежде. Говорит спокойно, уверенно ходит. Ни страдания, ни взлеты успехов не взбудоражили ее отношения к себе; а к людям – в прошлом иногда резкая, строгая – она стала мягче и добрее.

Конечно, я спросила о Боре. Я могла, потому что тогда, давно, принимала большое участие в нем. Самого первого психиатра, когда Боре было шесть лет, привела к Ирине я. Его предсказание o неизлечимости Бори подтвердилось. Все почти 50 лет, которые прошли с тех пор, Ирина и Евсей – ее муж и отец ребенка – лелеяли Борю и никуда его не отдавали.

Евсей был человеком уникальным. Его знания, ум и память потрясали. Так, работая над книгой о Рембрандте и никогда не бывав ни в Голландии, ни в Амстердаме, он видел этот город в своем воображении настолько точно, что мог рассказать, где, как и по каким улицам Рембрандт шел в церковь, где они с Саскией венчались.

Одаренность Ирины, ее редкий талант – не знаю, каким словом его определить, – я поняла, когда после многих лет приехала в Москву. Как она преобразила музей! Я говорю не только о том, что она сумела приобрести несколько старинных особняков, замечательно расширив музей и создав новые отделы, такие, как отдел частных, подаренных музею коллекций, или отдельное здание для детей, я имею в виду всю экспозицию – ее удивительное видение пространства: игру размерами и родством экспонатов друг с другом и с пространством.

Она проявила свой изысканный вкус и в организации экспозиций, и в создании выставок, и в превращении музея в один из главных артистических центров Москвы (назвать хотя бы музыкальные концерты, организованные ею и Рихтером).

Евсей умер, Ирине за 90. «И нет никого, с кем Борю можно оставить», – говорит она. Говорит без драмы, с каким-то марк-аврелиевским спокойствием. И меня поражало и поражает в ней удивительно гармоничное сочетание спокойствия стоика с блестящим интеллектом и живым, подвижным и любознательным умом.