Лазарь Модель: Юрий Герман. Жизнь писателя глазами современников (часть 2-я).

Противник, вскрывающий ваши ошибки,
гораздо полезнее, чем друг, скрывающий их.
Леонардо да Винчи.

Говорят, в капле воды отражается целый океан. В судьбе Юрия Германа отразилась целая эпоха. Эпоха, которая влияла и влияет на нашу сегодняшнюю жизнь, поскольку мы все время занимаемся сравнением того, что было, и того, что сейчас. 

Вот и получается, что жизнь писателя, родившегося 110 лет назад, не менее любопытна и познавательна на взгляд человека, живущего в 21-м веке. 

ОТ РОДСТВЕННИКОВ НЕ ОТКАЗЫВАЮТСЯ

Юрий Герман был не просто советский писатель. Он был убежден в правоте советского строя. Однако, происхождение его было по советским меркам не самым подходящим для идеологии коммунизма, он был не из семьи рабочих и крестьян.

Но… от своего рода отказываться грех. И писатель помнил о своей семье. Родился он в Риге. Его отец был русский офицер, поручик. Мать, Надежда Константиновна Игнатьева, преподавательница русского языка в гимназии.  

Семья не была бедной. Отец, выйдя в запас в 1913 году, стал столоначальником Казенной палаты в Риге, затем счетоводом. Когда же грянула Первая мировая война, папа писателя был снова мобилизован. С мужем на фронт отправилась и жена, став сестрой милосердия. Взяли они с собой и маленького сына. Так что детство маленького Юрия прошло в артиллерийском дивизионе под гул снарядов и свист пуль.

Позднее писатель писал: «Всю войну пространствовал я мальчишкой – то с батареей, то с госпиталем матери». 

Революцию родители приняли. Они участвовали в Гражданской войне на стороне красных, а вместе с ними снова воевал и Юра. Поэтому не было ничего удивительного в том, что он рано стал взрослым и самостоятельным. В 14 лет работал уже суфлером в театре. Затем, переехав в Дмитров, стал руководителем молодежного драмкружка.

Сочинять Юрий Герман стал ещё в школе и в 17 лет написал свой первый роман «Рафаэль из парикмахерской», о котором позднее говорил, что книга получилась  «взъерошенная и до смешного наивная».

Нет человека, на котором не сказывались бы его происхождение, род, генеалогическое древо. Даже если он этого сам не ощущает, не понимает и не задумывается над этим. И если кто-то потом начинает жить в ином измерении, то появляется некая «двойственность», которая сказывается непроизвольно на всем, чем он занимается и что делает. Так произошло и с Юрием Германом…

ДВОЙСТВЕННОСТЬ «НАЧАЛА В ПИСАТЕЛЕ»

Двойственность сродни человеческой натуре, особенно когда речь идет о Личности. В СССР такая «двойственность» особенно ощущалась.

Что касается Юрия Германа, именно о таком его «раздвоении» рассказывает в своем материале Елена Боброва:

«Он по сей день остается личностью яркой и неразгаданной. Мы встретились с киносценаристом Светланой Кармалитой, соавтором и вдовой сына писателя Алексея Германа.
 
– Светлана Игоревна, вы ведь знали, читали книги писателя Юрия Германа и до знакомства с Алексеем Юрьевичем в Коктебеле в 1968 году?

Естественно – я читала и вообще хорошо знала современную отечественную литературу. К тому же я в 68-м работала внештатным корреспондентом “Литературной газеты”, и когда умер Юрий Павлович, меня послали собирать на улицах, библиотеках короткие интервью по поводу этой утраты. Признаюсь, тогда это был довольно поверхностный взгляд на личность Германа, а вот сейчас, спустя полвека, разбирая архив писателя, мне подумалось, что это был странный человек. Понять я его пытаюсь и не могу.

– Что вас смущает?

Некоторая двойственность в нем…

– Компромиссность?

Нет. В том-то и дело, что двойственность. Потому что Герману действительно очень нравился Сталин, которого он видел у Горького. Ему действительно очень нравилось победоносное величие революционного народа.

– И про Дзержинского он писал искренне?

Писал он по совету Горького. И, конечно, искренне… Уже после смерти Сталина выяснилось, что у Юрия Павловича обширная родня на Западе, и однажды в Ленинград из Парижа приехала тетя Оля, урожденная Игнатьева. Юрий Павлович возил ее по нашим новостройкам и хвастался, каким красивым стал Ленинград, как он раскинул свои владения, какие счастливые советские люди, которые здесь живут.

Тетя Оля смотрела, смотрела, а потом спросила: “Слушай, Юра, а почему ты не думаешь, что всего этого вам не построил бы царь?”

Так что в наше светлое будущее Герман искренне, и в каком-то смысле наивно, но верил.

Разбираясь в архиве Юрия Германа, я обратила внимание, что не осталось писем, датированных 30 – 40-ми годами. Надо полагать, Юрий Павлович их уничтожил. Почему? Потому что он боялся, что, если его посадят, он потянет за собой еще кого-то?

Возможно, на него так подействовал арест Валентина Стенича (первый, кто попытался в СССР перевести «Улисса» Джойса, считается, что он стал прообразом Ханина, которого сыграл Андрей Миронов в картине А. Германа “Мой друг Иван Лапшин” – “ГЛ”), с которым он дружил. Это, кстати, был очень смешной человек. Он всем рассказывал, что у него на письменном столе лежит косточка Гоголя, которую он добыл, когда писателя перезахоранивали. На самом деле это была косточка от свиной отбивной. И все это знали, поэтому лишь шутили по этому поводу… Его расстреляли в 1938 году. Так что и эту сторону тогдашней действительности Герман видел.

Однажды друг Юрия Павловича писатель Владимир Беляев отправился на Мойку удить рыбу. Дело было в 1939 году. В то время на стенах домов висели радиорепродукторы. И вот: “С добрым утром, дорогие товарищи!” – ликовал голос, а потом передал указ о награждении орденом Трудового Красного знамени Юрия Германа. Свернув удочки, Беляев помчался домой и принялся бешено звонить в дверь.

– Представляю, как там все перепугались.

Дверь открыла Татьяна Александровна в ночной рубашке и, услышав беляевский крик “Юра получил орден!”, тут же врезала ему по лицу от пережитого ужаса.

Конечно, Герман знал, что вокруг сажали. Более того, когда после смерти Сталина стали выпускать из лагерей, у них на Марсовом поле появились люди, которые не пили коньяк, который любил Юрий Павлович, и для них посылали за портвейном, которые сидели на корточках у батареи и курили, пряча цигарки в ладонях.

Однажды, например, так появился Пат Уинкот, английский коммунист, который устроил мятеж на крейсере, был приговорен у себя на родине, бежал в Советский Союз, где быстро сел. Выйдя из лагеря, он однажды пришел к Герману и сказал: “Юра, я нашел своего следователя. Иду его бить”. И ушел. Вернулся он лишь под утро абсолютно пьяный. Оказывается, он пришел к следователю. Открылась дверь огромной коммуналки, навстречу ему на платформе на подшипниках выехал человек без ног и прошелестел, потому что у него не было зубов: “Ты пришел меня бить? Ну, давай!” Оказалось, тот сел через год после Пата, прошел те же лагеря. Уинкот сбегал за водкой, и они до утра напивались. Я вспомнила эту историю еще и потому, что нашла телеграмму, которую Уинкот прислал, когда не стало Юрия Павловича…»

СЫН ЗА ОТЦА ОТВЕЧАЕТ

В Советском Союзе было принято утверждать, что дети за родителей не отвечают.
На самом деле дети, конечно, отвечают за родителей. Ведь не зря они сводят их «на Небесах». Сын писателя Юрия Германа режиссер Алексей Герман любил своего отца, рассказывал о нем постоянно, ставил фильмы по его произведениям. Естественно, он понимал отца, как никто. Вот что рассказывал Алексей Герман.

Документы с сайта Аркадия Красильникова: «Алексей Герман: “Я в детстве был окружен великими”. О  Шварце, об отце, о любви».

«В 2008 году по заказу телеканала “Россия-1” мы делали фильм о Евгении Львовиче Шварце “О чем молчал сказочник”. Попросили поделиться воспоминаниями Алексея Юрьевича Германа, были счастливы, когда он охотно согласился. Блестящий рассказчик, Герман вспоминал перед камерой не только о Шварце, но и о других великих людях, которых видел в доме своих родителей, и, разумеется, о них: об отце и маме. В картину, многократно показанную по “России”, вошли лишь небольшие фрагменты нашего разговора, который был скорее монологом Алексея Юрьевича, почти не нуждавшимся в моих “направляющих” беседу вопросах.

Я и оставил только два – для этой публикации, которая, как мне кажется, дает нам возможность вспомнить неповторимую германовскую интонацию, особое обаяние его устных рассказов». (Юрий Суходольский, автор сценария и режиссер фильма «О чем молчал сказочник»)

«Отец мой, писатель Юрий Павлович Герман, был замечательный человек, доброжелательный, сильный, храб¬рый и талантливый. Другое дело, что далеко не вся проза у него равноценна. Было искреннее увлечение идеей коммунистической, и он всех учил – поэтому какие-то книжки получились, а какие-то совсем не получились. Я снимал по лучшим его книжкам – “Лапшин”, “Проверка на дорогах”…

Отец был человеком увлекающимся. Он влюблялся в разных людей, реагировал на них, как на замечательных, потрясающих и великих, и меня, мальчишку, это раздражало. Я помню, как я бегу по коридору нашей холодной квартиры на Мойке, 25, в уборную бегу, открываю дверь – а там женщина в каком-то блестящем платье, и отец, который непонятно откуда выскочил, хватает меня за шиворот, вытаскивает на кухню и в смущении от того, что случилось, говорит: “Ты понимаешь, это великий поэт”. А как-то появился в доме очень еврейской внешности человек. Отец тоже меня отозвал и сказал: “Запомни, это великий артист”. И мне это так немножко поднадоело – все были великие. Но женщина, которую я застал в уборной, была Анна Ахматова, действительно великий поэт. Человек, который “великий артист”, это был Райкин, действительно великий артист. Другой, тоже великий артист, оказался Николаем Черкасовым. Так что я в детстве был окружен великими. 

Шостакович приходил – в Комарово, когда мы жили там. Тогда поселок Келломяки назывался. Я помню, как мы стояли в очереди за сыром рокфор, и все ворчали – там много было переселенцев, в основном киргизы, – говорили: “Сыр гнилой, надо жалобу писать”. За нами в очереди стоял такой выпивший человек в кожаном пальто, он наклонился к папе и сказал, показывая на сыр: “Как Шостакович, с гнильцой”. Там же в Келломяки потом жили многие известные люди, он стал поселком элитарным, через забор от нас жил Козинцев, например.

Среди великих людей, которые меня окружали с детства, был дядя Женя Шварц. Но это мне совсем смешным казалось, но отец утверждал, что это великий писатель. И надо сказать, что с этим не соглашался в конце 40-х почти никто, и даже в 60-е годы с этим не соглашался почти никто. Евгения Львовича считали способным сказочником – и не более. Надо было, чтобы прорвался “Дракон”, чтобы его хотя бы стали читать. Надо было, чтобы, с моей, кстати, помощью, появился «Голый король». А в институте я ставил его “Обыкновенное чудо”…
…“Дядя Женя” он для меня был, я вторгся в их дом где-то году в 48 – 49-м. Мой отец написал тогда книжку “Подполковник медицинской службы” – это очень хорошая книжка… И назло всем отец написал повесть, где главный герой был подполковник медицинской службы Левин. 

Что сделали с папой, не поддается описанию: с ним все издательства расторгли договоры, его исключили из Союза писателей – правда, на несколько дней. В это время сильно пил Фадеев, у него же были запои, все это знали, и вот, когда Фадеев протрезвел, он спросил: “Что, значит, было?” Ему доложили: “Вот, у нас Германа исключили». Фадеев приказал: “Немедленно вернуть его обратно”. Тем не менее было страшно, было описано имущество и так далее. А в конце 45-го или в 46-м папе дали в аренду маленький домик в Комарово, и при нем был огромный сарай. И в этом сарае жили многие. 

Ну вот, сначала в этом домике была туча клопов, я даже и представить себе не мог, что такое количество клопов может существовать в одном месте, хотя он был вымороженный, этот дом. Клопы висели такими гирляндами, ужас… Домик наглухо закрыли, окна забили и напустили внутрь какие-то газы. Клопы погибли. Потом долго проветривали, потом купили в домик какую-то мебель, и мы стали в нем жить. Не потому, что у нас не было квартиры в Ленинграде, как раз квартира была, и достаточно шикарная, а жить мы стали потому, что в войну на cевере у меня начинался туберкулез, якобы, дальше это дело как-то не продвинулось. Так вот место это, я говорил, называлось Келломяки, позже – Комарово, поезд туда тащился четыре часа, в нем были вагоны офицерские, были вагоны для курящих и для некурящих. 

И вот так в Келломяки мы жили. В Комарово. Его, кстати, переименовали в течение суток, все финские названия тогда были уничтожены. Оказалось, что папа не мог содержать эту дачу, нужно было за нее платить, а на шее отца было довольно много народу. И он сказал Шварцу: “Хочешь, давай живи, сам плати, но условие одно – ты на лето берешь Лёшку”. Лёшка – это я. Мне сколько тогда было? Ну, десять лет, да, точно, десять-одиннадцать. Потому что я помню, что, когда мне исполнилось десять лет, это был мой самый роскошный день рождения, и его устроили там, на даче. Вот так я поехал на все лето к чужим людям, к Шварцу, и где-то меня надо было поселить. К этому времени дом являл собой следующую конструкцию: в нем было три комнаты, одна смешанная – комната с кухней – это был финский дом, тогда такие во многих и подмосковных поселках были, в Переделкине например: длинная, немножко кишкообразная кухня, она же гостиная. То есть ты с маленькой веранды попадал в такую длинную комнату, она была темноватая: по окну в конце и при входе.

Дальше направо были две комнаты, а в центре стояла огромная, замечательная финская печка, она и отапливала весь дом. В комнате направо с двумя окнами – небольшая комната была, я думаю, метров тринадцать, – жил Евгений Львович и печатал свои вещи, к которым я иронически относился. А в соседней комнате, еще меньшей, с одним окном, жила Екатерина Ивановна. Сарай был перестроен в баню, где были нижняя полка и верхняя полка, лампа, столик, стульчик, – здесь жил я. Ну, еще во дворе была уборная, которая перетаскивалась с места на место, когда заполнялась. И никаких других удобств.
И забор, который доставлял много хлопот, потому что там недалеко был крошечный магазинчик… 

К тому времени, когда я переехал, началась миграция народов – ленинградцы стали перебираться в Комарово, покупать там дачи, строить потихоньку или в аренду получать, вот как отец. Там в Комарово завели моду – гулять с палками, это было пижонство такое, писатели, режиссеры – все с тростями выходили пройтись, такая трость у меня в “Лапшине” снималась, с ней Ханин ходил, потом пропала… Из можжевельника вырезали эти трости, с ними ходили все: Шостакович, Шварц, по-моему, Григорий Михайлович Козинцев тоже. 

И все они шли к шалману «Золотой якорь», собирались там вокруг столика на улице. Никогда вовнутрь не заходили, там было темно и пахло чем-то кислым. Заказывали “Боржом” и долго беседовали – о чем, я не знаю, мне было неинтересно. Помню, как подошел к ним какой-то пьяный человек, немножко пьяный, и сказал: “Налейте попробовать”. “Боржом” стоил рубль, это были все-таки деньги, ему налили там треть стакана или полстакана, он глотнул, выплюнул и сказал: “А я думал, он жирный”. Я это запомнил и вставил в “Лапшина”, в начало.

Вообще, было много разговоров под “Боржом”, это было недорого, и это компанейски всех устраивало. А серьезные напитки пили мало. У Евгения Львовича страшно тряслись руки, вот так (показывает), я просто не представляю, как он печатал на машинке. Когда он в первые дни войны пошел записываться в ополчение, ему приказали расписаться, он взял ручку и не мог попасть в нужное место, ну никак. Военный комиссар сказал: “Ты посмотри, что у тебя с руками делается, как же ты выстрелишь? Пошел вон отсюда”. Поэтому на фронт его не взяли…»

ИСПЫТАНИЯ СУДЬБОЙ

Когда приходят испытания, человек часто теряется и не сразу обретает стойкость духа. Как он проходит через невзгоды жизни, говорит о многом. Ещё об одном испытании судьбы писателя, которое началось в годы преследования евреев-космополитов и закончилось на закате жизни Юрия Германа, рассказала тележурналистка и сценарист Т. Львова.

«…В разгар зимы 51—52-го года студенткой-пятикурсницей я сижу в журнальном зале Публичной библиотеки и с 9 утра до 11 вечера просматриваю – до ряби в глазах – толстенные фолианты за два десятилетия: вылавливаю любые упоминания о В. Ф. Пановой – у меня дипломная работа о ее творчестве.
Совершенно случайно в “Звезде” № 1 за 1949 год натыкаюсь на повесть Ю. Германа “Подполковник медицинской службы”. Имя автора тогда мне почти ничего не говорило: роман “Наши знакомые”, повести “Лапшин” и “Алексей Жмакин” я не читала, а в любимейшем фильме детства “Семеро смелых” менее всего интересовалась сценаристом.
И вот наткнулась, пробежала первые абзацы и … забыла о своем дипломе. Опомнилась, когда прочитала последнюю строчку – “продолжение следует”
…За окном с видом на подсвеченный заснеженный Екатерининский садик – ночь, в зале никого, кроме меня, и оглушительно гремит звонок, требуя поскорее сдавать журналы…
Да, это было через 15 лет, в 1966-м. Я уже четыре года работала в Детской редакции Ленинградского телевидения, и третий сезон шла в “живом эфире” отнимавшая все мои душевные силы передача “Турнир СК”. На авторскую, сценарную, работу времени абсолютно не оставалось. И все-таки, когда главный редактор литературной редакции Б. И. Шварц попросила меня сделать сценарий передачи о Ю. П. Германе, я согласилась сразу же.
– Нужно спешить, – объяснила она, – Юрий Павлович тяжко болен. Безнадежно. И знает об этом. Мы должны успеть порадовать его. В последний раз…
Это “надо спешить” пронзительно и тревожно звучало в каждом, кто имел хоть какое-то отношение к подготовке передачи, особенно в непосредственных ее участниках. Охотно, более того, с радостью, согласились выступить Кирилл Лавров, один из главных героев фильма “Верьте мне, люди!”, и Алексей Баталов – Саша Румянцев в “Деле Румянцева” и Володя Устименко в картине “Дорогой мой человек”. Оба они, не сговариваясь, – я встречалась с каждым в отдельности – захотели рассказать не столько о своей работе в фильмах по сценариям Ю. Германа, сколько о нем самом – о счастье знакомства с ним, о необыкновенной силе воздействия на себя его личности, огромном обаянии и действенной доброте.
У Ю.П. Германа, в его квартире на Марсовом поле, я была трижды: два раза придумывали вместе передачу и просто разговаривали, в третий – я привезла ему показать готовый сценарий… В нем было довольно много острых по тому времени моментов, что очень Юрию Павловичу понравилось Я и просить его не смела участвовать в передаче, – так он был уже слаб, – но он заговорил об этом сам. И загорелся! Тут же показал огромное количество писем, пришедших к нему после фильма “Верьте мне, люди!”, в большинстве своем из мест заключения. Исповеди, покаяния, мольбы о помощи, последние надежды на справедливость – это были потрясающие по силе искренности человеческие документы. Многим он помогал: писал, звонил, требовал, пока мог – ездил. И вот теперь, на краю могилы, он несказанно обрадовался возможности использовать нашу передачу, чтобы еще кому-то помочь; отобрал несколько писем, авторов которых считал невиновными…
Я как сейчас вижу его сидящим в кресле, очень худого, высокого, с неестественно напряженной прямой спиной – и приветливого, оживленного, даже веселого, только раз от раза слабеющего… Помню, как, расспрашивая меня об обстановке на телевидении, сказал, вздохнув, что “моему Алеше тоже достается на его киностудии”. Так я впервые услышала об Алексее Германе…

Юрий Павлович не пришел на передачу – уже не было сил. Зато все остальные, от помрежа и операторов до ведущего Кирилла Лаврова, объединились в едином порыве, и особая атмосфера любви, восхищения, признательности с первого до последнего кадра пронизывала наш “живой эфир”, безусловно передаваясь зрителю и – мы верили в это! – сидящему (скорее, лежащему) у телевизора писателю, с которым мы прощались…

Был у нас для Юрия Павловича сюрприз: появление на экране профессора М. М. Ермолаева, которого он знал молодым ученым-полярником, приглашенным режиссером С. Герасимовым быть научным консультантом их фильма “Семеро смелых”. В 33 году М. М. Ермолаев вернулся с Новой Земли, где руководил зимовкой “Русская Гавань”. Всего их было семеро, в том числе и немецкий геофизик Курт Велькен… Помните, в фильме: сильнейший шторм, многометровые заносы, поломка аэросаней, пеший переход с едва живым ослабевшим товарищем? Все это было на самом деле. Михаил Ермолаев и Володя Петерсон, падая от изнеможения и вновь вставая, поддерживали, тащили, несли на носилках по ледниковому щиту замерзающего Курта Велькена. Многое из той зимовки было использовано Ю. П. Германом в сценарии. Кстати, аэросани, снятые в фильме – чудо техники по тому времени, – принадлежали лично Н. А. Туполеву, он подарил их зимовке М. М. Ермолаева, а уже тот – съемочной группе.

…В 38 году М. М. Ермолаев был арестован, исчез, пропал, сгинул, его фамилию как консультанта изъяли из титров фильма, а в многочисленных статьях и книгах о знаменитой картине упоминали в качестве прототипа зимовки только экспедицию Кости Званцева и его дневники… 

Ю. Герман считал М. Ермолаева погибшим. И вот теперь он явился из небытия, пришел на передачу и живо, образно, с юмором вспоминал об их общей молодости, о смешных эпизодах на съемках фильма.

Впрочем, все трое наших выступающих: М. Ермолаев, А. Баталов и К. Лавров были прекрасны. И фрагменты фильмов естественно вошли в ткань передачи. Мы вышли из студии на большом подъеме. Слава Богу, успели! Позвонили из автомата Юрию Павловичу, он был очень взволнован, каждому сказал какие-то теплые слова…

…Через несколько дней на “большой летучке” в актовом заде обозреватель недельной программы сказал о нашей передаче много хорошего и предложил ее отметить в числе лучших. А в конце с заключительным словом, как всегда, выступил главный редактор студии Н. А. Бажин. Нет, он не просто покритиковал передачу – были же, конечно, в ней недостатки, – он ее РАЗГРОМИЛ! Камня на камне не оставил! Имени популярного писателя тронуть не посмел. Напротив. Возмущался искажением его облика в передаче, представлением его произведений пессимистическими, а его героев ущербными (знакомые, знакомые слова!). Он не сказал ничего худого об участниках передачи – лишь пожалел их, вынужденных выступить «в навязанной им незавидной роли». Все оскорбительные обвинения, уничижительные эпитеты, попросту грубость и хамство – в присутствии всех творческих работников студии, большинство из которых передачи не видели, – обрушились на одного человека – автора сценария. И бедный автор, то есть я, чуть там сквозь землю не провалился. Досталось, конечно, и редактору Б. И. Шварц, автора пригласившей. После такого разгрома можно было и не подняться…

Никто из нашей бригады – ручаюсь, мы об этом договорились – не сказал Юрию Павловичу о злополучном выступлении на летучке. Но он узнал в тот же день – у него были на студии знакомые. И, тяжко страдающий, умирающий и знавший об этом, совершил, наверное, ПОСЛЕДНИЙ в своей жизни ПОСТУПОК – защитил несправедливо обиженного.

…В дирекцию на мое имя пришло письмо с благодарностью за передачу (копию Ю. П. прислал мне на домашний адрес). Его, как это было принято, повесили на специальном стенде. И висело оно там неделю. Все читали и поздравляли нас. А Н. А. Бажин молча проглотил пилюлю.

Вот и все, что я хотела рассказать. А теперь читайте два письма: Ю. П. – мне, напечатанное им на машинке, и мое – к нему, к ноябрьским праздникам… Обратите внимание на последний абзац письма Ю. П. – как он сильно и красиво «врезал» главному редактору, который был и главным нашим идеологическим цензором. Это после его кабинета сценарии становились «вегетарианскими» (1)…

“Многоуважаемая Тамара Львовна!
Я никогда не пишу про то, нравится мне или нет, КАК про меня написали или КАК изобразили на экране либо в театре мое сочинение. Но о передаче Лен. Телевидения мне хочется написать Вам – организатору и строителю всего этого сложного хозяйства, – прежде всего, спасибо! Я ведь долго морочил Вам голову тем, что буду непременно, тем, что буду возможно, а также тем, что вдруг не буду вообще. Конечно, это создало чрезвычайные трудности, которые Вы отлично преодолели. Настолько умно и толково, что, проглядев передачу, я подумал – КАК ХОРОШО, ЧТО МЕНЯ НЕ БЫЛО.
Передача отличная. Достаточно мне сослаться на мнение Козинцева, который редко что хвалит. Он мне позвонил из Комарова и сказал, что ужасно жалеет по поводу обстоятельств (был тогда в Америке. – Т. Л.), не давших ему возможности участвовать в такой ЧЕЛОВЕЧНОЙ, ИСКРЕННЕЙ И ПРАВДИВОЙ передаче, о которой я пишу Вам письмо. “Черт бы побрал все эти Америки, – сказал Г. М. Козинцев, – мы бы еще показали кусочек Пирогова, и я бы тоже кое-что сказал”.
Звонил мне и Д. С. Данин, и многие, многие чужие люди, читатели и зрители.
Так что спасибо Вам большое.
Единственное, что меня огорчило, если уж всю правду на кон – это странные купюры в тексте. Точно не могу назвать, что именно выкинуто, но тексты были острее и злее, а в передаче стали отдавать лампадным маслом благополучия. Впрочем, это грех не только данной передачи, думаю, что вегетарианство есть основной (грех? – Т. Л.) (2) наших передач. Мы – беззубы, а это никогда не способствует успеху того или иного дела.
Но, несмотря на этот грешок, спасибо Вам огромное за отличную передачу.
Ваш (подпись) Ю. Герман
Ленинград, Марсово Поле, 7, кв.37. 26 октября 1966 г.”

6/11.66 г.
1. Не так давно мне довелось вновь посмотреть по телевидению “Семеро смелых”. С радостью увидела восстановленные титры: “Консультант – М. Ермолаев”. – Т. Л.
2. Пропущено слово. – Т. Л.

“Дорогой Юрий Павлович!
Пользуюсь праздником как поводом написать Вам несколько слов.
Поздравляю Вас, от всей души желаю Вам здоровья и бодрости. Необыкновенно благодарна обстоятельствам, позволившим мне познакомиться с Вами. Не знаю, какими путями (неловко признаваться в таких вещах отнюдь не в 17 лет), но я получила от Вас заряд надежды и… драчливости, что в общем мне очень не мешает.
И еще раз спасибо Вам за письмо. М. М. Ермолаев был прямо-таки по-ребячески счастлив, что передача Вам понравилась.
С глубоким уважением
Ваша Т. Л.”.

Примечание

Повесть “Подполковник медицинской службы” я прочла в 1956 году, когда она вышла отдельным изданием в “Советском писателе”. А еще десять лет спустя испытала потрясение, осознав, что в истории болезни и смерти доктора Левина писатель Ю. Герман провидчески изобразил свои собственные последние земные страдания.
Ю. П. Герман скончался от той же болезни, что и его герой, от рака, 16 января 1967 года. И так же, как он, я глубоко убеждена в этом, Ю. Герман сумел то, что удается редчайше, – преодолеть СТРАХ – “СТРАХ БЛИЗКОЙ И НЕОТВРАТИМОЙ СМЕРТИ”…
Начало 80-х гг.

P. S. 2002 г.
Я не понимала тогда истинных причин столь злостного выпада главного редактора в мой адрес. Юрий Павлович Герман сполна получил свое задолго до этого, а тогда уже был признан, обласкан: передача о его творчестве давно была запланирована редакцией, и план одобрен начальством. Прошла она безоговорочно успешно. В чем же дело?.. Не сомневаюсь теперь: это был первый пробный удар… по “Турниру” СК, моей передаче, бывшей тогда в зените своей популярности, вызывавшей только хвалебные отзывы. В ней участвовало столько уважаемых, почитаемых, блистательных людей. Как было к ней подступиться?.. Дискредитировать ее редактора как журналиста?.. Уверена, будь автором сценария передачи о Ю. П. Германе другой человек – не я! (того же самого сценария, той самой передачи), – никакого разгрома на студийной летучке бы не было. С тех пор, долгих пять с лишним лет, с «тяжелыми боями», с переменным успехом шла непрерывная война «команды» «Турнира СК» со студийным начальством, в лице ее главного редактора, окончившаяся полным нашим поражением в 1972 году… Будем считать, что первым (потом их было немало) за нас вступился, сам того не зная, перед самой своей кончиной Ю. П. Герман.
Т. Львова.»

P.S.

Не возведи себе кумира. Советский Союз любил возводить кумиров. При этом кого-то сажали в Гулаг, кого-то, как Анну Ахматову, не сажали, но и не жаловали, а кого-то именно возводили на Олимп. Между тем, «застрахованных» потом от скидывания с пьедестала не было, стоило только кому-то немного оступиться. 

Жизнь Юрия Германа, начиная от самого рождения и до последних дней, тому яркое подтверждение.

Лазарь Модель.