Мария Махова: Новелла Матвеева. Девушка из харчевни и её мяч, оставшийся в небе.

Впервые о подробностях её биографии я прочитала, кажется, в начале 90-х. Писали, что в 59-м году в одну из молодёжных редакций некая девушка прислала стихи без обратного адреса, но редакция так заинтересовалась ею, что по штампу на письме (Сходня моск.обл) разыскало автора письма – это была девушка без образования, не охваченная комсомолом, работающая уборщицей в детском доме, где и выросла, т.к. отец её был репрессирован. И после того, как напечатали её стихи, отец прочитал их и много лет спустя нашёл свою дочь. Вот такое кино прошло у читателей перед глазами.

Сколько-то лет спустя вышла ещё одна статья, написанная как раз одним из тех журналистов, который её разыскал, А.Гладилиным, называлась она «Советская сказка» (статья есть в и-нете). О репрессиях и о детстве, проведённом в дет.доме там ничего не было. Но были другие, не менее впечатляющие подробности.

Вот отрывок:
«…Спрашиваем: «Случайно не знаете вот такой девушки, её зовут Новелла Матвеевская или Матвеева?» Они хором закричали: «А, цыганка, цыганка, вон там она!»
Мы зашли в здание барачного типа, постучали в дверь, которую мальчишки нам указали. Тишина. Потом тонкий женский голос: «Входите, дверь не заперта». Мы зашли и застыли. От удивления и потому что негде было повернуться… На склад похоже, потому что забито какими-то тюфяками. При слабом дневном свете из крошечного окошка мы не сразу различили контуры женщины, которая лежала в пальто на матраце, поверх этих тюфяков…
Мы спросили: «Вы Новелла Матвеева?» — «Да»… Мы говорим: «Мы из „Комсомольской правды», собирайтесь, поехали к нам в редакцию». Она сказала: «Только я записку маме напишу. А вы меня обратно привезете?» — «Конечно, привезем. Но возьмите с собой ваши стихи». Она вытащила из-под тюфяков толстую тетрадку: «Мои стихи всегда при мне»… Новелла, видимо, никогда не ездила в машине, её укачивало. Несколько раз мы останавливались, выводили Новеллу на снег. Её выворачивало…
В газете была специальная квартира для собкоров, туда Новеллу и поселили. Наши девушки тут же взяли над ней шефство — кормили, обхаживали, привели врача. А когда обнаружили, пардон, что на Новелле нет нижнего белья и она даже не знает, что это такое, — ахнули, собрали деньги, побежали в галантерею и купили ей несколько смен самого необходимого…
Ёлкин сочинил Новелле соответствующую биографию. Нельзя было писать, что Новелла — домработница в семье военного, что у неё нет даже четырёхлетнего образования… У Елкина Матвеева работала в колхозе пастушкой, школу оставила по болезни, но читала много книг, а уроки на дому ей давала мама, сама школьная учительница (что абсолютно соответствовало истине) ».
…Итак, из обеих статей я не смогла вынести чёткого представления о биографии и прошлом этой удивительной женщины, понятно было только её будущее: после публикации в «Комсомолке» её без всякого аттестата зрелости зачисляют на заочные Литературные курсы при Лит.институте, издают сборник её стихов и в 61 г. принимают в Союз Писателей.
…Но мне хотелось понять – что же всё-таки случилось с её семьёй, отцом и с ней самой? Почему она имела только 4 кл. образования при ТАКИХ родителях?.. (Отец географ, историк, действительный член Всесоюзн.георг.общества, мать – учитель литературы, поэтесса). КАК могло случиться вот ЭТО: холод, барак, уборщица без аттестата?.. И тогда я открыла автобиографическую повесть самой Новеллы и начала её читать, полагая, что уж здесь-то о своей жизни сама Новелла мне всё прояснит.
Но… не тут-то было… Впрочем, давайте будем последовательными.
В начале в повести «Мяч, оставшийся в небе» идут воспоминания из детства, довольно светлые, хоть и встречаются такие фразы:
— Еда, которая лучше голода, но не намного…
— я была на редкость необщительна и неисправимо дика…
«Но детство безответственно и, как я уже сказывала, аполитично. Особенно детство человека, никогда и на-впредь не собиравшегося в политику. Тем более что в октябрята я не успела, в пионеры — не удостоилась, в комсомолки не удосужилась, а в партийцы и тем паче…»
Пишет она и о своём отношении к власти и партийной верхушке:
«Что делать, как поступить, чтобы не ходить в поводу у разбойников, у головорезов, назначивших себя «честными малыми» — благодетелями и кормильцами нашими? Мы ведь — если вообще заработали — то честно заработали себе на еду. Может быть, чудом, но честно. А нам в уста — всё та же ведьмина клёцка из «Пропавшей грамоты»!..
Вот так Николай Васильевич Гоголь, сам того, конечно, не подозревая, нарисовал картину нашего благоденствия — всей сегодняшней экономики нашей. Конечно, если понимать её не по науке, а по совести».
Но пока – никаких арестов. Этой темы Новелла касается всего лишь раз, но и то не напрямую:
«…Правда и то, что где-то совсем близко от нас аресты превращались уже в чистейшее «искусство для искусства», от которого никакое пролетарство, никакая бедность никого уже защитить не могли. Но случай всё ещё миловал нас. До поры до времени…»
Но Новелла не даёт расшифровку этой фразы – «до поры до времени». До какой поры, до какого времени?.. – ведь дальше началась война…
…«Отец немедленно пошёл записываться добровольцем на фронт. Но мать перехватила его заявление, предъявив в военкомате достоверную справку о тяжелой болезни отца. (У него была язва двенадцатиперстной.) Тогда отец пошёл в Народное ополчение. Отдыхал мало. Помогал жителям Щёлково тушить пожары, возникавшие от зажигательных бомб… Позже возглавил МОПР. Но ещё до этого поступил политруком в Монинский военный госпиталь, куда раненых бойцов привозили прямо с фронта, из полосы огня…
«Всё для идей — ничего для детей», — острила мать на его счёт… но сама глубоко уважала отца за его гражданскую честность. Она-то и знала лучше всех, что у нашей семьи не только нет, но и не может быть прочной материальной базы. Добывать что-то лишнее для детей у отца и значило — эгоистически добывать ДЛЯ СЕБЯ… Но он стремился вырастить нас людьми честными и справедливо полагал, что собственная его честность должна быть для этого безупречной».
………
Собственно, 41-м годом и заканчиваются воспоминания о детстве (хотя к детству Новелла обращается постоянно). Дальше идёт уже 54 год. То есть в 41-м ей 7 лет, в 54-м – уже 20-ть. Что происходило с ней и с её семьёй (мать, отец, она и сестра) в эти 13 лет – Новелла по каким-то причинам вспоминать не хочет.
………
Итак, 1954 год и работа в дет.доме – изнурительная, тяжёлая. Там Новелла работает пастухом коров. И всё равно за ней следят и жалуются, что она во время ПРОЦЕССА читает книги.

«В книгах было для меня всё спасение. Поэтому-то — даже если коровы, лёжа, дремали, а Милка не вырывалась на шоссе и не мутила стадо — поэтому-то мне и не разрешалось читать, а сразу БЕЖАЛОСЬ в дирекцию и ГОВОРИЛОСЬ там, что «она», дескать, «не работаеть! Стоить — книжку читаеть!..». Не представляю себе — что же я должна была делать при стаде, когда оно спит? Колодцы копать, что ли, вокруг? Или деревья подпиливать?..

Право же, они требовали от меня невозможного! Так что, если бы не дождь, не снег, не град, не бури небесные со страшнейшими молниями и треском деревьев над головой (ведь я, точно король Лир, много недель провела под открытым небом), да кабы ещё не простуды из-за плохой амуниции, да не норовистая корова в стаде, да не беспрерывные вылазки врага (в лице всё тех же Шуры Б., Олимпиады А., и всей дирекции, и всей приютской администрации, и всей колонии Ланфиер), – в пастухах можно было бы и вправду жить припеваючи…»

Но чуть что – «так сразу же летят разные типы доносить начальству, что у меня силуэт не взметённый, поза не работящая, а тунеядская или что-нибудь в этом роде…»

В характеристиках своего начальства и всего своего невесёлого окружения Новелла точна и беспощадна:

«Гнусная тётя Липа, багровая от злости, с выскакивающими из орбит глазами, с разинутой пастью, изрыгающей грязнейшую матерщину. Не менее гнусная тётя Шура Б. с кошмарно-холодным совиным взглядом, с упорной, равномерной, неуклонной, неизбежной клеветой на языке, с пальцем, многозначительно поднятым и в ритм ворчанию рассекающим воздух. Новая директорша — бронированный утёс — лицо со взглядом, тяжёлым, как копыто. Длинный, как жердь с глазами, и словно всегда готовый в драку старик Е. И., изрыгающий свирепую, жёсткую, трескучую матерщину. Дядя Б. В., равнодушный ко всему на свете, кроме чужой собственности, и тоже весь начинённый веской, злой, волевой, так сказать, матерщиной. Дядя И. — подлиза и шкурник, похожий на бритого сатира, — с его клейкой, вялой, самою отвратительной матерщиной. Детдомовские сироты, стреляющие матерщиной при всяком удобном и неудобном случае. Неприветливая, неуютная, осыпанная матом и щепками детдомовская территория; интернаты — жилища сирот, где так и гуляет, бродит нежилой дух; интернаты, всегда тесно населённые, но так и не обжитые за множество лет.
Младшие воспитанники, по-арестантски одетые в серое (с гладко выбритыми, словно у новобранцев царской армии, головами), бегающие под дождём по лужам — без галош, без пальто, без шапок… С носами — всех цветов радуги; с синими, сиреневыми, белыми, голубыми от холода губами.
Кухня, полная воров и жуликов, запихивающих куски под халаты и фартуки, — кухня, обращённая к сиротам своей наиболее невкусной стороной. Кастелянная с решёткой на окне, напоминающей тюремную, — кастелянная, откуда сироты получают свои шапки и пальто не тогда, когда им холодно, а — когда это будет разрешено начальством и подписано его холодной рукой. Кастелянная, где, в тени тюремной решётки, на все приютские воротники ставятся клейма — то есть имена и фамилии обвиняемых в сиротстве, уличённых в беззащитности.
Холодные коридоры с безнадёжно длинными половицами. Холодный вестибюль, где с боков тяжёлого старинного зеркала всё, как прежде, сидят две бесстрастные деревянные совы. Только раньше они были чёрные, а теперь перекрашены в казённую светло-коричневую краску, какой красят двери…
В Детдоме происходило множество перемен. Одни начальники полетели вниз, другие взобрались наверх. Но сироты всё-таки остались на прежней точке — без шапок, без пальто в непогоду. Без хороших руководителей. И при одном взгляде на двух перекрашенных сов, мрачно сидящих на прежнем месте и по-прежнему бесстрастных, вам невольно напрашивается мысль, что у этого мирка переменилась лишь поверхность, дно же осталось нетронутым: никто не попытался проникнуть в глубину. Система управления перекрасилась в другую краску — только и всего!..»
……..
Работая в дет.доме, Новелла мечтает поступить в мастерскую вывески или разрисовывать рожицы куклам для игрушечной фабрики. Но «этим непомерным притязаниям не суждено было сбыться»…
………
После воспоминаний о работе в дет.доме мы переносимся в середину 60-х, где она уже в Доме Творчества, с мужем, Иваном Киуру (с которым она познакомилась во время учёбы в Лит.институте). Как ни горько, но в Доме Творчества тоже полно неприятностей, доносов и подсиживаний.

«Что же до Ивана Семёновича (Киуру), нервы его были уже настолько расшатаны, что даже маленькая рюмка коньяку или пива могла бы привести его к срыву, коего от него и так слишком нетерпеливо ждали. И даже, можно сказать, требовали!»

«Срывы бывали. Но, конечно, значительно реже, чем их малевали. Я могла бы пересчитать их — за долгие времена — по пальцам одной руки. Но они были очень страшны… Так было, когда мою книгу «Река» отпечатали мелким комментаторским шрифтом. (Тщетно я заверяла Ивана Семёновича, что это не есть ещё ШРИФТ РАСПРАВ, что это случайность!) Так было, когда мы просмотрели с ним американский фильм «Лихорадка на белой полосе» и когда он справедливо углядел в этой киноистории разительное сходство с нашими с ним обстоятельствами.

…Разумеется, мы периодически и возмущённо жаловались на террор в разные писательские инстанции —
Но не было в мире такого угла,
Где жизнь их удачно сложиться могла —
потому что «от Москвы до Бреста» не было «такого места», где неугомонные кафкианские Проходимцы не побывали бы раньше нас…
Повторяю: кроме преступно упорного желания работать, мы ни в чём не были виноваты. А вместе с тем в нашей истории было что-то болезненно препятствующее жалобе и огласке…
Правда, я давно поняла: чтобы тебе помогали, надо делать вид, что тебе хорошо… Или, хотя бы, не до конца плохо. (Кто станет помогать, например, бродяге, замерзающему на мостовой? Никто!) И всё-таки огласка наших бед — назрела! И где же «наша не пропадала»?! Как шутил (цитатно) Иван Семёнович: «Пролетариату нечего терять, кроме своих цепей».
………
«Таким сюрреалистом будь,
Таким кубистом,
Чтоб не покончили тебя
Самоубийством!
(«Выбор профессии», 1971)
…— ОНИ ИЩУТ МОЕЙ ПОГИБЕЛИ, — так всё-таки признался однажды вслух долго беспечный (или… долго молчавший?) Иван Семёнович.
У меня уже выработалась походка бродяг — людей, которым спешить некуда, но и остановиться нельзя…»
А дальше Новелла пишет уже про 1984 год, где идёт работа над пьесой:
«Очень сложную судьбу пьесы «Предсказание Эгля» чрезвычайно близко принимал к сердцу мой муж — поэт Иван Киуру, и, кстати, во многом благодаря его героическим усилиям она была поставлена на сцене Московского Центрального детского театра. Правда, несмотря на очень большой успех (не знаю: если уж не пьесы, то, значит, постановки?) её вскоре столкнули с подмостков разные ревнивцы от Мельпомены, Талии и прочих муз, а предлог — тогдашний сухой закон; ведь некоторые картины в пьесе — о страх! — происходят в трактире! И всё же так называемый «свет рампы» успел перед этой пьесой мелькнуть…»
…………..
Ну и о бардах:
«…Слово «барды» как-то не очень мне по душе. В моём словаре больше прижились «менестрели».
Для людей, настроенных на всякий случай всегда иронически, звучание слова «барды» — бесценная находка! Она даёт им все основания тут же и применить к делу свою — до тех пор зря пропадавшую — иронию. Зачем далеко ходить? В самые недавние месяцы меня тоже обозвали — и довольно злорадно! — «бардом»! А я должна была это стерпеть, беззащитная, как тот мистер Пиквик, когда юный мистер Бардл с криком вцепился ему в гетры…»
* * *
Повесть вышла в 1996 году, но о 90-х Новелла почти ничего не пишет, как и нет в этой повести целого ряда больших временных кусков её жизни – возможно, что они настолько болезненные, что она просто не захотела вынимать их из памяти.
В 92-м умирает её муж и единственный близкий друг И.Киуру, и Новелла продолжает жить довольно замкнуто, занимаясь переводами и работой над стихами, но причина её «дикости» и нежелании выезжать ещё и в том, что она плохо переносит дороги, с детства в дороге её укачивает — и она предпочитает жить на одном месте, под Москвой, на своей даче недалеко от Химок — именно там она и скончалась 4 сентября этого года.
* * *
«Я знал Новеллу Матвееву с детства, моя мама училась вместе с ней на Высших литературных курсах, и она не раз бывала у нас дома. Из-за болезни она ходила только пешком. А мы жили на окраине Москвы, и ради дружбы она приходила много раз к нам, ночевала у нас.
Это был удивительно, абсолютно чистый голос ребенка. Именно поэтому он прозвучал так громко тогда, в 1960-е годы…
Жизнь ее была очень трагична. Сейчас, по свежим следам ее кончины, об этой трагичности невозможно говорить. Тем не менее, драматизм жизни перешел и к ее слову. И она, конечно, очень сильно изменилась — к концу прошлого столетия, к началу этого. Отчасти растеряв то, что было достигнуто в 60-е — 70-е годы.

В последние годы нам не удавалось с ней видеться. И я чувствую вину перед ней. Новелла Матвеева всегда жила очень бедно, очень скромно. Мы участвовали в сборе денег для нее, напоминали о ней при присуждении каких-то премий…»
(Настоятель храма Св. Татианы при МГУ протоиерей Владимир Вигилянский, портал «Милосердие»)
«Поэты, если они настоящие поэты, — они близки к священникам. Они торопят нас к добру. Помню, у отца на столе, под стеклом, были разные изречения на маленьких листочках, и на одном из них я, тогда ребенок, прочитала слова доктора Гааза: «Спешите делать добро!». Другие изречения не запомнились, а это попало в сердце…»
Новелла Матвеева. 

facebook.com/masha.mahova.1/posts/1033850443380729