Театр: Загадка России и русской души

Загадка России, как страны невероятной силы, как бы свернутой в пружину, но мощно распрямляющейся в минуты опасности, когда это действительно нужно, всегда удивляла иностранных военных историков и писателей. Впрочем, почему только иностранных? Наших тоже. Недавно ушедший из жизни замечательный писатель-фронтовик, автор повести «А зори здесь тихие»  Борис Васильев говорил:

«Ни одной страны с таким скрытым запасом прочности в мире просто нет – достаточно вспомнить, что делалось со страной в предвоенные годы, тем не менее, войну она выиграла. История наша так устроена, что мы проигрываем только бессмысленные войны. Если речь идет о выживании страны, Россия проиграть не может в принципе…»

Герман Арутюнов: Душа народа

Причину этой силы Борис Васильев видит в 19 веке, когда после 1812 года, по его словам, «Мы пережили взлет, который переживает каждая нация, когда накопление ее интеллектуального и человеческого ресурса приводит к качественному скачку. Дело даже не в том, что в 19 веке у нас были наилучшая литература и наилучшая музыка; у нас была страна лучшей в мире нравственности, самая патриотичная страна…»

Мне вспомнились эти слова Васильева на спектакле «Как француз Москву брал» московского историко-этнографического театра. Театру, на мой взгляд, удалось показать истоки этой самой нашей силы – русское народное сознание. Удалось выразить душу русского народа, в самых разных ее проявлениях: в вере, в чистоте, в наивности, в гневе, в великодушии. Причем, не в героических условиях, на поле боя, в дыму сражения, а в самых, казалось бы, невыгодных. Ведь действие спектакля происходит не в 1812 году, а в середине 19 века, и не на поле сражения, а в стенах Измайловской Николаевской военной богадельни, где доживают свою жизнь призреваемые государством ветераны и инвалиды, герои отечественной войны 1812 года. Хотя почему доживают? Живут, работают, занимаются делами, ходят на рыбалку, общаются, шутят, подначивают друг друга, спорят, да еще и разыгрывают народную драму «Как француз Москву брал».

Тем интересен и велик историко-этнографический театр, кстати, единственный у нас в России, что разные явления и понятия нашей российской жизни он исследует, показывая, представляя нам эту самую жизнь. Причем, в большей степени не через верха, не через интеллигенцию, которая могла осознать себя и мир, и все время это делала в дневниках, в письмах, в журналистике и художественной литературе, в театре, в музыке, в живописи, а через простой народ. Тем труднее это представление, что народ наш не рассказывает о своей жизни, а просто живет ею. И подсмотреть эту жизнь, воспроизвести ее во всех красках намного сложнее, чем жизнь среднего дворянства или высшей аристократии — мало документов, мало свидетельств, мало описаний.

Поэтому художественный руководитель историко-этнографического театра Михаил Мизюков действует «по вертикали», интуитивно проникая в другое время через точную настройку: музыку, живопись, обстановку, предметы быта, одежду, особенности речи. Это и позволяет ему оказаться как бы в виртуальной машине времени, улавливать волну другой эпохи и, считывая с нее недостающее, восстанавливать всю картину.

Точная настройка на другое время начинается с первых же минут спектакля, когда  мы оказываемся прямо в палате Николаевской Измайловской военной богадельни, воссозданной с документальной точностью… Казарменный строгий порядок. Два ряда коек под серыми одеялами с прикроватными тумбочками. Темно-зеленые форменные сюртуки с вышитыми литерами, по-солдатски сложенные на кроватях. Портрет Государя Императора Николая Павловича.

И начинается повествование с зачитывания документов, определяющих, кто может претендовать на место в богадельне, какую призреваемые бывшие воины должны носить форму, какие предметы должны быть в палате, какими работами по мере сил могут заниматься: убирать комнаты, чинить собственную одежду, подавать пищу в столовой, мести дорожки в саду, полоть грядки в огородах, ухаживать за садом и клумбами, сушить и убирать сено для прокорма лошадей, нести дневальную службу, работать при водокачке, топить баню, прачечную, чистить конюшню, перебирать картофель, а знающие какое-либо мастерство, могут заниматься оным в особо для того назначенной комнате …

Два солдата-ветерана, Сидор Поликарпович и Мирон Матвеевич, одетые в те самые форменные сюртуки, неспешно беседуют меж собой о том, о сем. О том, кто как сюда попал, об их соседе по палате Афанасии Кузьмиче, который слегка тронулся умом-разумом, караул у портрета Императора несет, часовым себя воображает, кричит: «Проходи, не задерживайся». Беспокоятся, чтобы  доктор его не увидел при обходе — того гляди, увезут в психушку. Вот вернулись двое ходивших ловить рыбу. Ничего не поймали, но «лещ вот такой сорвался, завтра уж точно споймаем…». Пришел добродушный молодой врач Александр Христофорович, поспрашивал, как у кого со здоровьем, какие проблемы. Чтоб не маялись животом, запретил всем есть зеленые дикие яблочки, что растут рядом с богадельней, да пить сырую воду. Узнав про новоиспеченного «часового», не стал писать рапорт, а своей властью «снял его с поста».

На первый взгляд, самые обычные больничные будни военного госпиталя или Дома отдыха для пожилых людей. Разве что одна особенность: никто из ветеранов по-стариковски не ворчит, не жалуется ни друг другу, ни доктору на плохой уход, некачественную пищу, сквозняки. Наоборот, когда их кто-нибудь об этом спрашивает, шутят: «Какие наши тут дела, живи, не тужи, да за царя Богу молись, сам помер, а нас не оставил.»

Температура на сцене резко повышается, когда к одному из инвалидов-ветеранов, Луке Минычу, приезжает в гости из деревни внучатый племянник Павел. Узнав, что на следующий год парню в солдаты, ветераны оживляются – есть что вспомнить и что рассказать, есть теперь, кому солдатскую науку преподать, перед кем «хвост распустить»… Тем более, что здесь, в богадельне, как они сами о себе говорят, «такие учителя обретаются – на всю жизнь солдатскую ученья хватит…» Им важно, «чтоб эти два-три часа, проведенные будущим рекрутом среди ветхих, изношенных воинов, на всю жизнь остались у него в памяти, чтоб он, поступив на царскую службу, сумел понять свои обязанности и оценить свое звание, чтоб, убегая пагубного соблазна, с успехом избегал бед и напастей, чтоб в делах службы при хорошем поведении был верен, усерден и неутомим»…

Да и самому юноше интересно

«Порасспросить больно хочется, —признается он, — вы же вон все туточки герои, басурмана  одолели, мне и не верится, что я с вами так вот запросто… Мне про ту войну послушать-то страх, как хочется…»

«Я, внучок, так тебе скажу!..-наставляет племянника Лука  Миныч, —  Нашего родного, русского рекрута, доколе он не оботрется, не ознакомится и не примет от старых солдат манеру, поступь и позитуру, без греха можно назвать – не в обиду тебе будь сказано – пустою бутылкою,   поэтому от первой встречи рекрута  с умным дядькою зависит вся будущая служебная его жизнь…

Покойница мать моя, которая  знала церковную грамоту и читала Псалтырь наизусть, когда меня в службу отдавала, приказывала: «Исполняй, сынок, свято Христову веру, не измени не только присяге, но и честному слову, люби всем сердцем и всею душою Бога и помазанника Его, государя; думай об Отечестве более, нежели о своих собственных выгодах, за честь и правду умри!  Дурную славу зажить – как пить попросить, в хорошие люди попасть – не скатерку скласть.  В огонь иди смело, жизни не береги, это Божье, а не твое дело! Спасай других, коли придется, но не спасайся сам иначе, как штыком и грудью – сохрани, Господи! Лихо прослыть трусом, а там в век свой не отславишься!»

«Присяга,сынок,- добавляет к словам Луки свое слово его товарищ по палате Кузьма Терентьевич, — есть торжественное обещание, данное тобою лично самому Господу Богу. Что же сего важнее?.. Добрый солдат  с совестью чистою прямым добродетельным путем идет…»

Для многих из нас, живущих в XXI веке, эти слова, конечно, уже не имеют того значения, но 200 лет назад, когда вся Россия, во всех сословиях, снизу доверху, была верующая, крещеная, молящаяся, крестьяне шли в солдаты, горячо и искренне давая присягу не только царю и Отечеству, но и Богу.

Да и враг воспринимался иначе. Народное сознание всегда преломляло его образ по-своему, сказочно, былинно, упрощенно, намеренно раскрашивая только одной краской, чтоб легче было идти против него. Когда юноша спрашивает у деда о том, какой был, Наполеон, страшный ли, то слышит в ответ:

«Пожаловал к нам чернокнижник Бунапарт и привел с собою незваных гостей из двадцати  заморских царств. Сила несметная! Плюнуть некуда, коли штыком местечка не очистишь!  Попробуй-ка с колдуном-то поразведайся! Такие штуки выкидывал, что поневоле ум за разум зайдет! Не успеешь одному французу брюхо распороть, а двое перед тобою, будто из земли выскочили! Но великое,сынок,дело Крест Спасителя и святая от нечистых сил молитва! Как призовешь Господа в помощь, как молвишь: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!» Да как дернешь: вперед! – так что твоя и дьявольщина!»

Но такое негодующее и упрощенное отношение к чернокнижнику Наполеону у нашего солдата не распространяется на простых французов. К ним оно скорее сочувственное и даже уважительное. «Жаль,— говорит один из ветеранов Кузьма, — что эти французы нехристи и что они у чернокнижника были в лапах. А народ, сказать правду, храбрый: как комары, так в глаза и лезут; в плечах-то не очень они широки, натура тоже заморская, а то не много б мы у них взяли; в  колонне, злодеи, идут на наши батареи под барабан, да еще и равняются: один лишь упал, другой примкнул – и как ни в чем не бывало…»

Когда же французы отступают и начинают замерзать и голодать, наш солдат уже не только искренне сочувствует, но и от сердца жалеет неприятеля.

«Пришлось увидеть, —вспоминают ветераны, —  и все ужасы, какими бывают обречены и преданы безбожные люди – Бонапарт и французы, злодеи наши. Но не было дня, чтоб мы не плакали, видя несчастия и беды лютых врагов своих. Не родись человек на белый свет!.. Свое горе – от сердца отлегло, а чужое – на сердце упало!

Видишь целый лагерь умерших солдат, а между большими сотнями окостеневших десяток-другой шевелящихся, слышащих наше движение, желающих попросить помощи и пиши, но лишенных уже сил говорить… Они мычат только непонятным гулом… Но как пособить горю нельзя, то и отворотишься в другую сторону, а тут опять те же полузамерзшие, завернутые в юбки, в тряпки и в сырые, содранные с ушлых лошадей шкуры; часто видишь, что у шатающегося, без всякой уже мысли, полупокойника шапкою укутана нога, а снятыми с умершего товарища панталонами обвернута голова…

Некоторые, собравшись с последними силами, раскладывают огонек, начинают греться – да и сгорят вместе с хворостом и дровами…А у кого есть еще силы, лишь завидят русских, бегут к нам и рады, бедные, как будто своим! Ну, уж этакому-то, брат, от сердца оторвешь, а поделишься чем Бог послал! Да правду сказать: мы-таки редким и отказывали, покуда могли…»

Но по отношению к тем же самым французам русский солдат проникается праведным гневом, когда оскорбляют его святыни…

«Пришли мы в Красную Пахру, —рассказывает еще один солдат-инвалид Лукьян Степанович, — а тут наши наездники дожидаются главной квартиры с тремя французскими курьерами, которых перехватили на Смоленской дороге. Ну! С чем, ты думаешь, эти курьеры из Москвы посланы были за море, в бусурманскую сторону?.. С церковным серебром! У злодеев не дрогнула рука сорвать ризы со святых икон… Батюшки-светы! Ах, они окаянные! Ведь уж это, воля твоя, из рук вон!  После этого скажи: что у них святого? Пусть оторвут у меня руку, ногу, худо мне будет, а прощу! Но за оскорбление храмов Божьих и за ризы церковные я, брат, с ними ввек не помирюсь!»

И как не прощает наш солдат французам оскорбления святынь, так не может простить себе отступления. Особенно, конечно, оставления Москвы.

Во славу русского оружия

«Как же Москву-то оставляли? — спрашивает внук деда. И слышит в ответ:

«Эх, сынок, сколько вон уж годков минуло, а и сейчас вспомнить больно… В тот день мы наших генералов, что уж каждый день привыкли видеть, не узнали… у кого было круглое лицо – вытянулось на аршин, у кого длинное – сжалось в комок. Гадаем, отчего же их так перековеркало?… повсюду на биваках такая сделалась тишь, что шаги муравья слышны, у каждого сердце чуяло что-то недоброе, но как можно было догадаться, что в каком-то Военном, видишь, совете положено сдать родимую Москву без драки и выстрела! Теперь все утешают себя и толкуют, как в набат бьют, что Москва была гроб басурманам! Пусть оно и так, да перед Москвой-то должна быть наша могила: вот-те и все тут!..

И рассказать трудно, как расставались мы с матушкой белокаменной Москвой… проходя ее родимую, не чувствовали, не видали Божьего света… Опомнились, как услышали команду: «Стой! Налево кругом, кивера долой, на колени!» Полковник, на дрожках всегда за нами следующий, был в это время посреди полка, и началась молитва: Господи, дай Боже сил! Силен еси, Господи, и истина Твоя окрест Тебя. Узри, Господи, праведным горем пораженные сердца наши. Услыши усердную, слезную молитву недостойных рабов Твоих, с христианскою покорностью крест приемлющих, и лучше прекрати жизнь, как щедрый дар неизреченного милосердия Твоего, но сохрани святую Веру нашу, Царя и Отечество; яви нам, Господи, милость Твою и спасение Твое даждь нам…

Ну, уж тут, брат, не только говорить, да и думать было не о чем. Бог испытует нас, грешных, и да будет Его святая воля…»

Слышишь такое и начинаешь понимать, как выстояли наши русские солдаты против «колдуна и чернокнижника» Наполеона, да таких шустрых «как комары» французов, которым к тому же помогали союзники из десятка государств…

Вера в Бога, царя и Отечество, да чистота солдатской души – это понятно и серьезно. Но вот именно в народном понимании всегда бывает, должна быть какая-то и сказочная шутейная причина, которая звучит в устном фольклоре. Так и есть, оказывается, как в сказках да былинах, есть у русского солдата своя «страшная» тайна, свой секрет.

«Вся штука в том, —как говорит один из ветеранов, — чтобы не оборачиваться к неприятелю спиною. Боже сохрани! Убьют! А  в спине у нас, у русских сила что-то очень плоха, уж это мы и сами видали! Наш полковник говорил, что при крещении редкий священник захочет коверкать младенца и мазать у него спинку святым елеем, а от того, дескать, задняя часть тела почти у всех у нас от дьявольского наваждения беззащитна! Оно и правда: как начнешь дружно вперед двигаться одной только грудью к басурманам, так и пойдет дело на славу!..»

А еще есть у наших солдат герои-командиры, которые за свою жизнь не трясутся, лезут в самое пекло, зажигая и увлекая всех свои примером…

«У нас в начале сражения, —вспоминает Лука Миныч, —  полковника ранили в бок навылет, человека четыре подбежали было вести его на перевязку. А он кричит: «Вперед!.. Мерзавец, кто будет глядеть на мои раны, смотри на неприятеля и не делай промаху!» Не прошло минуты – дошло до ручной, и, Боже упаси, что тут было! Гром, стук и трескотня… ну, сущий ад кромешный! Нас попятили назад – и попятили не на шутку; да и заговорило же сердечушко, закипела русская кровь! Полковник тотчас остерег: «Береги, товарищи, спину…» – и сам, сердешный, в ту же минуту, несмотря на рану, схватил ружье и юркнул прямо к неприятелям… и все офицеры… раз!… И за ним… Ну а наш фельдфебель, как это увидал, кричит: «вперед, ребята, не робей! Грешно и стыдно, коли начальники прежде нас умрут!»… Ну, мы и… нам, грешным, эти сухопарые французики не очень казались тяжелы, на штыке так и пляшут вприсядку…»

Есть еще на войне и крепкая мужская дружба, скрепленная испытаниями на полях сражений. В спектакле эта тема прозвучала, когда в гости к Сидору Поликарповичу заехал его бывший командир, а ныне такой же воин-ветеран Петр Лазаревич. Слезы, объятья, высокие слова…

«Да ты, никак, братец, —говорит офицер бывшему своему солдату,- намерен меня угощать как большого барина?.. Так вот что, я приму твое угощенье, буду пить и есть, с тем только, чтоб все со мною за один стол сели. Довольно!Чины в сторону!  Долой сорок лет с костей! Сядем по ранжиру, как славные русские солдаты-товарищи, как родственные друзья по молодецкому штыку и по смешавшейся на полях чести крови нашей, как страдальцы, обеими ногами в гробу стоящие, но как герои, врагам все еще страшные, при первой опасности любезному отечеству мечом препоясаться и по первому призывному слову батюшки-царя каменную грудь нашу к стене верных примкнуть готовые…»

Слова на первый взгляд торжественные, высокого, как говорят, штиля. На то и штиль, чтоб выражать высокие чувства, лучшие чувства, которые человек переживает в жизни. Потому и дрожание в голосе, и слезы на глазах, и стеснительность…

Слушаешь, смотришь подобное и вдруг ловишь себя на сравнении таких сцен с современными боевиками, которые каждый божий день навязчиво лезут к тебе в душу с экрана телевизора. Там таких прочувственных душевных пауз, такой работы души, практически нет, там одни действия и рефлексы, а эмоции, если герои их и испытывают, то примитивные, животные, на уровне низменных инстинктов: напал, догнал, убил, защитился, отомстил. Там торжествуют страх, месть, алчность, жестокость, насилие. Здесь – бескорыстие, милосердие, великодушие…

Кто-то скажет: «Другое время, другие требования…» Да, какое бы ни было время, человек-то ведь по сути своей не меняется, как было в нем светлое, доброе, божественное, а вместе с тем  и темное, злое, звериное, так и есть. И в зависимости от того, что в нас просыпается, что нам проповедуют родители и учителя, газеты и журналы, радио и телевидение, так мы и чувствуем, думаем, живем. Заполонит душу насилие, и будем насильниками, будем пожирать друг друга. Наполнит тебя светом, и будешь ты светиться и дарить тепло.

Тем удивительнее судьба еще одного солдата-инвалида Никтополиона Павловича или Никтоши, как его ласково называют товарищи, которому в спектакле отведена целая сцена. И не случайно. Уж он-то, у кого из-за войны парализованы и руки, и ноги, и тело, так что его теперь возят на коляске, казалось бы, должен озлобиться на жизнь и на весь мир. А он нет, буквально сжав зубы, тренировался ночами, когда все спали, но научился писать, держа перо зубами, и теперь вот пишет стихи…Сами ветераны, насмотревшиеся в жизни всякого, дивятся такой силе духа. Вначале сомневаются: «Бросил бы этот бесполезный труд, Никтоша! Только себя мучаешь…»А потом восхищаются: «Экий, ты, братец, упрямец! Каждый божий день…да ведь по многу часов кряду.. Да неужто это ты писал? Ну, уж это и вправду…эдак то и писарь не справит. Вот те и Никтоша…»

В финальной части спектакля к ветеранам приходит Екатерина Семеновна, вдова благодетеля, генерала Дмитрия Николаевича Белевцова, бывшего директора богадельни, и предлагает в честь годовщины битвы под Бородино провести торжественный  вечер, с концертом, оркестром, песнями в память о тех сражениях и героях отечественной войны…И чтобы сами герои о том поведали,  порассказали, да те песни бы пропели…

После некоторых препирательств (мол, герои-то на полях лежать остались…А мы что? Так, остаточки. Да и кому нас стариков слушать охота, мы здесь и так уж друг другу все лясы источили… нечего нового не скажешь. Да и к публике мы не привычные…) ветераны соглашаются. И приходит им в голову представить народную пьесу про князя Потемкина, как он к Наполеону в плен попал, как служить ему отказался и был расстрелян, а злодея Наполеона потом простая русская баба на вилы поддела.

И начинается веселый ажиотаж подготовки к вечеру и к спектаклю. Старики переодеваются, гримируются, препираются, подшучивают друг над другом. Один только Лука с его ролью злодея Наполеона чего стоит, когда он то примеривает подушку себе на голову вместо треуголки, то засовывает ее себе под сюртук в виде пуза, то, бешено тараща глаза, смотрит в зал, показывая, как он зол и жесток…

Но и сама народная пьеса – любопытное явление. Она как волшебная шкатулка со многими ящичками, в каждом из которых какой-то секрет. Взять хотя бы повторения и рифмы, когда кто-то из героев говорит одну и ту же фразу по много раз, как, например, Илья-Муромец обращался к своему чудо-коню:

«Сивка-бурка,

 Вещая каурка,

 Встань передо мной,

 Как лист перед травой!»

Или Баба-Яга к своей избушке: «Избушка-избушка, встань ко мне передом, к лесу задом!» Или в сказке «Али-баба и сорок разбойников» обращение к скале: «Сим-сим, откройся!» Это не просто повторения, а заклинания, мантры, как хотите, называйте, которые делают простые слова магическими. Но в комическом смысле эти слова-повторы играют другую роль. Например, в этой самой народной пьесе «Как француз Москву брал» постоянно и по любому поводу крик Наполеона «Адъютант!» и мгновенное появление адъютанта с его «Чего изволите, Ваше Величество» играют шутейно-уничижительную роль. Наполеон с этим криком, вздрагиванием, выпученными глазами и пузом из подушки, засунутой под мундир, кажется, ну, полным идиотом.

Та же рифма, зачастую бессмысленных и из другого смыслового ряда слов в народных пьесах превращается в забавную абракадабру. Например, когда Наполеон посылает за придворным лекарем, чтобы тот вылечил древнего старика-гробокопателя, аптекарь произносит целую речь, очень похожую на речи бакалейщиков, рекламирующих свой товар на народных ярмарках:

«Я есть лекарь, Искусственных дел аптекарь. Старик, что у тебя болит? Голова? Обрить тебе догола, Череп снять, зашить, Он будет опять по-старому жить. Старик, что у тебя еще болит? Зубы? Разбить тебе зубы и губы, Забить еловую шишку, Выпустить крови лишку, А твой нос Выкинуть на мороз. Вставай, да за леченье денежки давай.»

Вообще в народных пьесах такие комические монологи и диалоги происходят постоянно, и народ в ярмарочных балаганах, где разыгрывались такие пьесы, и развлекался, и потешался, и в то же время проникался патриотическими настроениями. Потому что зло показывалось сатирически, уничижительно, а добро в конце всегда побеждало. Так вот и здесь, злодей и чернокнижник Наполеон, против которого на российской земле все ополчились (даже женщины), казнит попавшего в плен народного героя Потемкина, не желающего перейти к нему на службу, но сам в финале бежит от преследующей его русской бабы с вилами в руках.

И неважно, что реальный князь Григорий Александрович Потемкин (1739-1791) умер за 20 лет до прихода Наполеона в Россию, и они не могли встречаться. В народном сознании и в народном творчестве временные границы размываются, и герои гуляют по историческим временам, легко переносясь вперед или назад на столетие, а то и больше. Например, былинный Илья Муромец действует в 10 веке при князе Владимире Красное солнышко, а реальный Илья жил почти на 200 лет позже. В этом смысле фольклор похож на сказки, которые мы рассказываем детям.  Тут важна не историческая точность, а четкая окраска (белая или черная) героев, шутливое и затейное повествование с песнями и прибаутками и обязательно в конце победа добра над злом.

Представьте только, что эту народную  и наивную пьесу ставили в разные годы не профессионалы, а  самодеятельные актеры, как вот и сейчас солдаты- ветераны Измайловской военной богадельни. Что-то, конечно, забывали и что-то добавляли от себя. И в целом получалось веселое и оптимистическое народное представление, в котором даже «победное» вступление французов в Москву выглядит комично и обреченно, как в популярной народной песне тех времен:

«Хоть Москва в руках французов,

Это, право, не беда.

Наш фельдмаршал князь Кутузов

Их на смерть пустил туда…»

Сам же спектакль «Как француз Москву брал», поставленный в историко-этнографическом театре, получился глубоким и задушевным. Когда слова о Родине, о Боге, о царе, о чести, о душе звучат не перед строем и не под пушечную пальбу, а в дружеском разговоре, то струны в нашей душе звучат в ответ совсем другие: тонкие, нежные, тронутые любовью. Душа народа открывается какой-то своей новой гранью – вроде и слабой, и нежной, и робкой, а с другой стороны – твердой, решительной, несгибаемой, готовой стоять до конца…Это не далеко от нас, как что-то героическое и великое, а рядом…Вот почему, наверное, у некоторых зрителей на глазах были слезы…Вот почему в этом театре зрители уходят после представлений со слезами на глазах…

После спектакля по традиции мы беседуем с режиссером спектакля и художественным руководителем историко-этнографического театра Михаилом Александровичем Мизюковым.

— Эта богадельня, —поясняет он,— действительно находилась в Измайлово при Покровском соборе. В 1989 году, когда у нас еще не было помещения, нас тогда этот собор тоже приютил. Мы там не играли, а репетировали. И там я узнал об этой пьесе, которую когда-то, в сороковых годах 19 века, разыгрывали солдаты-ветераны. Есть рассказы, что ее потом ставили и в русско-турецкую войну. Тогда я пробовал поставить кусочек из этой пьесы. И вот спустя 24 года пришло время воплотить в жизнь эту идею, отдать долг этой пьесе и храму, который был приютом ветеранов и нас тогда приютил.

Вначале трудно было выбраться из материала, и я все оттягивал — казалось, что надо еще что-то включить, еще что-то. Много материала взял из газеты «Русский инвалид», в том числе рассказы солдат. В них  рассказывалось и об этой первой военной богадельне. В ней было четыре отделения, два офицерских корпуса и два солдатских…Многие ветераны работали: мели дорожки в саду, выращивали овощи на выделенных им гектарах земли.

В 19 веке, особенно во второй половине, благотворительность была очень популярна. Много издано воспоминаний дворян. А вот солдатских воспоминаний, солдатских песен мало.

— А что мешало раньше эту идею воплотить  десять, пятнадцать лет назад?

— Не готовы еще были. И технически, и материально, и профессионально. Да и не нужно было, наверное…А тут подстегнул юбилей – 200 лет войны 1812 года, торжества в Москве. И мне рассказывали организаторы торжеств, что в Москву приезжали потомки участников бородинского сражения. Я тогда подумал: вот их бы к нам на спектакль… А то их возили на поле, там дым, шум, толкотня…И они были слегка разочарованы… Потому что это эпос,  история, иллюстрация чего-то далекого…А у нас камерное восприятие, теплое, через сердце…

— Вот эти истории, которые они рассказывали, вспоминая эпизоды Бородинского сражения, придуманы или откуда-то взяты были?

— Я, конечно, много перелопатил, целые тома: солдатские байки, солдатские песни…Много интересного для себя открыл…Много страшного…Раньше мы как себе представляли войну 1812 года? Гусарский мундир, красота, лихость, этакая офицерская удаль… Тут  же жуть, когда пролетает ядро и отрывает человеку обе ноги, да он еще что-то говорит сгоряча…А французы…ведь они ели своих товарищей… Рассудок у некоторых мутился или вообще терялся…

— Персонажи спектакля, насколько они реальны, были у героев свои прототипы?

— Никтоша, образ реальный. Потому что у него было два сборника стихов, и действительно писал зубами, ему в рот перо вставляли. Он  научился ясному письму, почти каллиграфическому почерку. Сохранились его записи.

Характеры мы прописывали и дописывали по ходу в репетициях, придумывая и проговаривая заболевания. У кого рука мозжит, у кого нога не сгибается, у кого легкие…почему и врач к кому-то первым подходит, к кому-то потом…

— Народ всегда после важных событий создает свои мифы. Как говорят, на тему дня… А что после событий 1812 года показывали на площадях в таких балаганах?

— Эта пьеса – единственное, что до нас дошло. Может, было и что-то еще. Но, видимо, не дошло. Может быть, потому что народный театр на площадях существовал до конца 19 века, пока его не вытеснил профессиональный театр с авторами, которые стали для него писать…Если  посмотреть еще раньше…Сказители, гусляры и скоморохи стали исчезать после 17 века, когда на них начались гонения…Это у нас показано в спектакле «Комедь.17 век». В  20 веке появилось кино — на столетнем юбилее в 1912 году уже был показан черно-белый фильм с актерами…

Спектакль позади, наш разговор с режиссером тоже. Я  думаю о том, что есть, наверное, какая-то связь между великими нашими победами на полях сражений и душой народа – чистой, наивной, великодушной, способной, как родник, пропуская через себя жизнь со всем, что в ней, и плохим и хорошим, выносить в будущее только прохладную и чистую воду…И, наверное, чтобы Россия вновь стала великой страной, нам надо возвращать условия для собирания народной души. Что для этого надо делать и как, мы пока не знаем…Но надо…

Не обязательно для этого нужна война, хотя она при всех своих ужасах и трагедиях всегда сплачивала людей. Это не просто старики, доживающие свои дни в доме престарелых. Это ветераны войны. На войне их прокалила смерть, близость одновременно жизни и смерти. То, что писатели-фронтовики называют «пониманием истинных ценностей». У людей, прошедших войну, возникает некое братство. Вся военная литература этим пронизана…

Главное – солдаты-ветераны не злобствуют и не проклинают свои раны, войну и друг друга. Наоборот, светло воспринимают жизнь, смиренны и благодарны. Это наследие Суворова, он воспитал такое военное поколение. И этот пример для всех времен…