Михаил Александрович

05.11.2023713 прочитало0

Михаил Александрович – певец милостью Б-жьей, с семи лет покорявший слушателей исполнением классического репертуара и еврейских песен, прожил долгую жизнь, в которой было столько событий, что вполне хватило бы на несколько биографий: война и потеря близких, всенародная слава и гонения, эмиграция и возвращение на Родину.

Михаил Александрович родился в 23 июля 1914 году в латвийском селе Берспилс в небогатой семье. Родители работали на постоялом дворе и торговали в лавке. Отец, сам талантливый музыкант, учивший пятерых детей пению и игре на скрипке, к счастью заметил необыкновенный дар 4-летнего сына. У мальчика был абсолютный слух и чистый, сильный голос. В 1921 году семья Александровичей, чтобы у Миши была возможность учиться, переезжает в Ригу, где открылась Народная еврейская консерватория. Но уговорить преподавателей прослушать семилетнего болезненного ребенка, было непросто, но отец был упрям, ходил каждый день в консерваторию, пока те не сдались. Прослушали и ахнули: перед ними стоял зрелый певец с готовым классическим репертуаром, не нуждавшийся в постановке голоса и дыхания. Пораженные учителя организовали закрытый концерт, а через 2 недели в лучшем зале города еще один, и Рига пришла в неистовство. Восхищал не только невероятно красивый голос, но и «взрослая» интерпретация сложных музыкальных произведений.

Алесандрович написал в своей книге воспоминаний: «Когда я изучал песню Шуберта «Шарманщик» уроки приходилось прекращать, потому что я начинал плакать. Я видел этого бедного человека, стоящего босыми ногами на льду, вертящего шарманку, у которого в тарелочке не было ни копейки. Уроки нужно было прекращать, отец и педагог отправляли меня гулять, покупали шоколад и через несколько дней приводили обратно. Есть такая еврейская песня: только что родившийся ребенок лежит в люльке, кричит, плачет, а мать его лежит на полу мертвая. Конечно, детская душа разрывалась на части. И когда я выносил это на сцену, в зале были истерики. Я мог нарисовать эту картину так реально, что она била по душе».

После мутации голоса, выступления певца продолжались, слава росла и ему предложили петь в опере, но он отказался, понимая, что при росте 158 см и деликатном телосложении он выглядел бы забавно с дородными солистками.

Когда Александровичу было 19 лет, он победил в конкурсе на место кантора в Манчестерской синагоге. Там было больше сотни претендентов, но Мишу сочли самым достойным кандидатом. Некоторых смущала его молодость, недостаток жизненного опыта и отсутствие еврейского плача надрыва. Положение спас один из членов правления, который остроумно заметил, что будущего кантора надо женить и тогда в его пении «появятся и стенания, и слезы».

Александрович работу кантора сочетал с учебой у знаменитого итальянского тенора Беньямино Джильи, соединив в пении хазанут и итальянское бельканто. Когда старейшины манчестерской синагоги стали настаивать на женитьбе, Александрович, расторгнув контракт, как гоголевский Подколесин сбежал в Латвию, потом переехал в Литву, где продолжал работать кантором в Ковенской синагоге. Певцу разрешили устраивать светские концерты классической музыки с симфоническим оркестром. И скоро пришлось продавать туда билеты, чтобы ограничить толпу, рвавшуюся послушать молодого певца. Александрович вспоминал, что не всем нравилась эта концертная деятельность в синагоге, но на его защиту встал главный раввин Литвы: «Все годы мы занимаемся одним вопросом: как удержать евреев в синагоге? Евреи перестали по субботам закрывать свои лавки, магазины и конторы, чтобы не терять деньги, они не ходят в синагогу, они сидят в конторах. И вот приехал этот молодой человек, и теперь мы боремся против того, что синагога не может вместить всех желающих. Мы должны его приветствовать — он один делает больше, чем все мы».

Когда Латвия стала советской, Александрович стал гражданином СССР. Во время войны он постоянно выступает на фронтах. Он никогда не позволял себе прийти на концерт в телогрейке или в ватнике, всегда, даже зимой, он был в смокинге, галстуке-бабочке и лакированных ботинках. И это был настоящий артистический подвиг. Тенора берегут голос, боятся холодного воздуха и накуренных комнат, а он давал двухчасовые концерты, стоя в лакированных ботиночках на снегу на обледенелых склонах.

После войны артистическая карьера складывается великолепно, певец был любимцем Сталина, В 1947 году он стал заслуженным артистом, а в следующем году – лауреатом Сталинской премии, и ему даже разрешают совмещать концертную деятельность с канторской в Хоральной синагоге.

14 марта 1945 году в Хоральной синагоге Москвы состоялось траурное богослужение памяти еще не подсчитанных жертв нацистского террора. Александровича пригласили для пения «Кадиша» и поминальной молитвы. В зал синагоги пускали только по билетам: дипкорпус, иностранные журналисты, артистическая элита Москвы. Когда Александрович начал петь «Эль мале рахамим», то, как будто, что-то обрушилось в синагоге. Начались обмороки, ведь не было в нашей стране семьи, которая не потеряла бы близких.

После этого богослужения синагога обратилась в ЦК в отдел религий с просьбой разрешить Александровичу выступить в Рош ха-Шана и Йом Киппур. Ему разрешили. Но в 1948 году ему отказали и порекомендовали больше в синагоге не петь: «Вам, заслуженному артисту республики, неудобно петь в синагоге». В своих концертах Александрович всегда включал еврейские песни, но после разгрома Антифашисткого комитета, убийства Михоэлса, ареста и гибели практически всех крупных деятелей еврейской культуры, песни на идиш оказались практически под запретом. Из 20 номеров концертной программы разрешалось спеть в конце пару еврейских традиционных песен. С синагогальной же музыкой на эстраде пришлось и вовсе расстаться. Александрович даже дома не позволял себе напевать «хазанут», чтобы соседи не услышали и не донесли.

В Риге, где жила вся семья Александровича, была арестована его племянница Рут, у которой нашли какую-то сионистскую книжку. Когда он узнал об этом, первое, что сказал, обращаясь к семье: «Кажется, нам снова придется бежать».

В 1959 году во многих странах отмечали 100-летний юбилей писателя Шолом-Алейхема. Советское начальство приказало Александровичу с группой артистов выступить в Париже «для пропаганды еврейской культуры». В прессе писали, что выступления были триумфальными. Он же об этом писал иное: «Участвуя в этом лживом фарсе, я невольно вспомнил то, что навеки запечатлелось в моей душе. Вспомнил, как в 1948 году стоял в почётном карауле у гроба великого еврейского актёра Михоэлса и не мог оторвать глаз от его лица, покрытого толстым слоем грима, наложенного, чтобы скрыть кровоподтёки и раны – следы инсценированной автомобильной катастрофы. Вспоминал, как на траурном митинге, прощаясь с другом, я хотел спеть его любимую еврейскую песню ”Пастушок”, но убийцы и этого не разрешили. С корнем выкорчевали они нашу культуру. Уничтожили наиболее талантливых её деятелей. Другим затыкали рты. И вот теперь, через каких-нибудь десять лет после этого духовного геноцида, мы должны были перед всем миром демонстрировать, что, дескать, не всё прогнило в нашем многонациональном социалистическом королевстве. До сих пор мне тяжко сознавать, что и я оказался участником этого позорного спектакля».

Министр культуры Екатерина Фурцева созвала совещание, на которое пригласила ведущих исполнителей. «Что же это получается, товарищи, – возмущалась она. – Я, министр культуры, получаю 700 рублей, а товарищ Александрович зарабатывает аж до двух тысяч». Тут вскочил Смирнов-Сокольский: «В том-то все дело, Екатерина Алексеевна, вы получаете, а он зарабатывает».

Его деятельность практически свели к нулю в Советском Союзе власти и, по сути, вытолкнули из страны. К концу шестидесятых годов перестали издавать его пластинки, ограничивали гастроли и уменьшали гонорары. Началась компания шельмования певца. Он принимает решение об эмиграции в Израиль. Там он сразу выпустил четыре диска, дал несколько концертов. Но Израиль крошечная страна, она не способна прокормить такого артиста.

В 1971 году на него посыпались ангажементы из Америки. К этому времени он занял пост кантора в крупной тель-авивской синагоге. В промежутках между службами он летает в Америку, Канаду, дает там огромное количество концертов. Александрович переезжает в США. В Нью-Йорке синагога, где он работал, стала, по сути, его личным Карнеги-холлом. А раввин Ричард Марголис после заключения договора опубликовал приветственную статью, в которой охарактеризовал это событие как tradition on the move.

Он любил русскую аудиторию, скучал по ней, активно пропагандировал русских композиторов и русскую классику. Ни один его концерт на Западе за 30 лет не прошел без русских романсов или арий. Более того, в 1978 году в Америке вышел его первый сольный диск, целиком посвященный русскому классическому романсу.

Александрович писал: «Я не жалуюсь на мою жизнь в Советском Союзе. Единственное, чего мне не хватает, – это возможности служить еврейской культуре, своему народу. Такой возможности здесь я не имею, а именно это для меня важнее всех материальных благ… Но, видит Бог, я любил эту страну, я искренне хотел стать его сыном. И не моя вина, что остался пасынком».

В 1989 году, 19 лет спустя после эмиграции, по приглашению Госконцерта и Союза театральных деятелей, Александрович совершил первое турне по бывшему Союзу. Потом ещё несколько раз повторял приезды. Побывал в Москве и Ленинграде, Харькове и Одессе, Запорожье, Днепропетровске, Магадане. Его встречали переполненные залы и трибуны стадионов, сотни тысяч поклонников с цветами и слезами на глазах.

Свой прощальный концерт 83-летний артист дал 26 мая 1997 года на «родной» сцене – в Большом зале консерватории. И это был концерт еще недавно запрещенной литургической музыки.

На его похоронах главный раввин Мюнхена сказал: «Мы все – люди грешные. Но когда он предстанет перед судом Всевышнего, ему достаточно будет спеть несколько фраз, и все его грехи будут прощены».