Герман Арутюнов: Глава 33. Река памяти

Андрей Тарковский… один из всемирно ве­ликих кинорежиссеров XX века, наш соотечественник. Его творчество до сих пор остается загадкой, его фильмы, как картины Леонардо да Винчи, позволяют наблюдать себя, не впуская, но как будто и сами на­блюдают за нами, излучая при этом магический свет. Возможность побывать там, где родился талантливый человек, зна­чит прикоснуться к истокам, еще раз убедиться, что все самое ценное в нас входит в детстве. Так говорят, но так ли это?

В Юрьевце, маленьком городке Ивановской области, месте рождения Тарков­ского, это прикосновение происхо­дит каждый год в апреле, когда здесь проводятся дни памяти худож­ника. Давно хотелось побывать в этих краях, посмотреть на город, на Волгу, на брейгелевский пейзаж из его фильма «Зеркало», на все, что в детстве вошло в память Андрея Тарковского и потом питало его творчество…И вот еду…

За окном поезда’ »Москва — Кинешма» проносятся еще покрытые сне­гом поля, леса, реки и речушки, ско­ванные льдом — ни намека на живую воду, на течение, на поток. Может, поэтому, на контрасте, вдруг вспом­инаются стихи моего любимого поэта Арсения Тарковского, отца Андрея:

«Он у реки сидел на камыше,

Накошенном крестьянами на крыши,

И тихо было там, а на душе

Еще того спокойнее и тише.

И сапоги он скинул. И когда

Он в воду ноги опустил, вода

Заговорила с ним, не понимая.

Что он не знает языка ее.

Он думал. что вода — глухонемая

И бессловесно сонных рыб жилье..

И вправду чуден был язык воды,

Рассказ какой-то про одно и то же,

На свет звезды, на беглый блеск слюды.

На предсказание беды похожий.

И что-то было в ней от детских лет,

От непривычки мерить жизнь годами

И от того, чему названья нет,

Что по ночам приходит перед снами…»

Андрей Тарковский с рабочим названием фильма «Зеркало»

В фильмах Тарковского камера по­стоянно замирает перед водой как перед божеством: завороженно сле­дит за тем, как она колышет траву (с этого начинается и этим заканчива­ется «Солярис»), как стеклянными затвердевшими брызгами рассыпа­ется из ведра или зеркалом смотрит из колодца («Иваново детство»), как покрывает остатки цивилизации и качается над ними словно увеличи­тельное стекло, подчеркивая преходящесть всего, что сопутствовало человечеству («Сталкер»). То есть вода не только начало жизни, но и ее конец, как у Ф. Тютчева:

«Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных,

Все зримое опять покроют воды,

И Божий лик изобразится в них!»

Видимо, потому, что вода, как главный актер, приглашенный ре­жиссером из мастерской природы, великолепно может держать все действие одна и уже просто не тре­буется никаких других персонажей.

Вода…Человек тоже может уподобляться воде, приобретать ее текучесть, проточность. Но редко, разве что когда поет. Тогда мелодия течет сквозь него, как время, а он сам — мгновенно меняющееся русло рож­дающейся реки звуков…

Эта мысль возникла случайно, со­вершенно неожиданно. Когда от­крыл взятую с собой любопытную книжку французского путешествен­ника маркиза де Кюстина «Записки о России» и вдруг наткнулся на эпи­зод, связанный с Юрьевцем. Именно здесь, в лесу, в 1839 году таран­тас француза, расшатанный бесконечными подъемами и спусками местных дорог, развалился. И пока его камердинер и встречен­ный, по счастью, местный мужик чинили экипаж, де Кюстин извлек из дорожного бюро дневник и записал:

«Унылость русских песен поража­ет всех иностранцев. Но эта музыка не только меланхолична, она слага­ется из мелодий, являющихся пло­дом вдохновения, какие в других странах получаются лишь путем изу­чения и расчета…»

Почему де Кюстин здесь, в Юрьев­це, из множества своих дорожных впечатлений записал именно это — про унылую русскую песню? Видел сквозь деревья с высокого берега Волгу, ее течение, и возникла ассо­циация с мелодией, так же плавно движущейся во времени? Может быть. А может, сама Волга, текущая рядом, внизу, у самого города, и на­полняющая все вокруг вибрацией движения, навела француза на вос­поминание об унылых русских пес­нях… Ведь именно это и пытался делать в своих фильмах Андрей Тарковский — искал всеобщие взаимосвязи, глубинные причины наших мыслей и чувств, воссоздавая ассоциации с помощью кино!

                                Дом в Юрьевце, где жили Тарковские

Да что мы вообще знаем о том, как влияет на нас природа? Просле­живал кто-нибудь, как сам собой ме­няется ход наших мыслей в связи с новым рельефом местности? Я имею в виду не реакцию на изменя­ющийся ландшафт, а наше интуитив­ное ощущение всего окружающего пространства целиком, как бы ощу­щение его дыхания… Сложно? Но такова уж природа творчества Тар­ковского — напряженная, поисковая, граничащая с тайной. Думаешь о нем, прокручиваешь в голове эпизо­ды фильмов и невольно напрягаешь­ся, как тетива лука, направленного в… вечность или в никуда. И стран­ные возникают вопросы…

Почему, например, Волга плавно течет вдоль Юрьевца, как и мимо других волжских городов, но сразу за ним (это прямо-таки бросается в глаза на карте) делает резкий, почти под прямым углом, прыжок к югу? Странность в том, что вопросы при­чины мы обычно не задаем неоду­шевленным предметам, только живым существам или тем, в ком предполагаем душу. И раз возникает такой вопрос к реке, значит одушев­ление природы — это качество, при­обретаемое в соприкосновении именно с творчеством Тарковского. Он, если можно так сказать, добав­ляет души в окружающее простран­ство, одушевляя природу, предметы, явления. И, видимо, истоки этого ка­чества можно найти здесь. Ведь и большая река всегда начинается в верховьях, с крохотного ручейка…

                    Арсений Тарковский с Андреем в Переделкино. 1972 г.

С другой стороны, унылость русских песен, подмеченная де Кюстином в Юрьевце, и печаль картин Тарковско­го… Может быть, здесь тоже есть какая-то взаимосвязь? И если Тарковский считается представителем духовного кино, а русский народ — одним из наи­более духовных народов, то означает ли это, что печаль — признак духовности?

Два часа всего идет автобус от Кинешмы до Юрьевца, но откры­тость местности, бесконечные поля за окном продлевают время. Минута кажется двумя. В Москве простран­ство зажато домами; может быть, поэтому и время городское стисну­то, и жизнь кажется быстротечной. А здесь бесконечность горизонта съе­дает границы. И, когда уже в самом Юрьевце распахивается перед гла­зами ширь Волги, вдруг становится понятной кажущаяся затянутость фильмов Тарковского. Видимо, это происходит от иного ощущения нами пространства и времени, привычно-плоского, цивилизованного, что ли, от привычки сознания довольство­ваться информацией происходяще­го, сменой впечатлений, а не живым процессом жизни.

Автобус оста­навливается на главной площади города, где со­средоточено все, что бывает у нас в центре неболь­ших провинци­альных городков:

памятник В. И. Ленину,

здание горкома и испол­кома,

главная гостиница.

Но в глаза бросается не это, а высо­ченная колоколь­ня, люди с ведра­ми воды, но не в руках, а как в ста­рину — на коро­мысле, горка, на которую дома ка­рабкаются, как мальчишки с сан­ками (кстати, на деревянных сан­ках здесь до сих пор возят грузы), да центральная улица, тянущаяся через весь город, как в деревне.

До 1956 года, когда еще не было Горьковского водохра­нилища, Волга была ниже, и вдоль нее шла еще одна главная улица, что и подметил Арсе­ний Тарковский:

«Вот Юрьевец, Юрьевец, город какой —

Посмотришь в бинокль на него с высоты —

У самой воды, под самой горой

В две улицы тянется на три версты.»

Стихи Арсения Александровича звучат здесь в апрельские дни каж­дый год. Их читают приезжающие на дни Андрея Тарковского актеры, снимавшиеся в его фильмах, экскур­соводы, просто местные жители, любители поэзии. Это не случайно. Творчество отца-поэта органично вошло в творчество сына-режиссера, который прекло­нялся перед отцом, его космическим восприятием жизни, духовной чут­костью, включал его стихи в свои фильмы фоном, особенно в «Зерка­ле».

                    Юрьевец. Улица вдоль Волги, параллельная главной

Вот и сейчас в деревянном доме, ставшим теперь музеем Андрея Тар­ковского, звучат стихи отца. Из двух комнат убрана перегородка, и полу­чился небольшой зальчик. Рядами расставлены стулья, в углу большая фотография Андрея, под ней — горящие свечи. Молодая женщина, экс­курсовод из Иваново, читает стихо­творения: «Дерево Жанны», «Руки», «Дождь», «На берегу», и вместе со звучащим словом возникает то самое странное объемное ощуще­ние мира, которое свойственно сти­хам отца и фильмам сына.

Судя по прошлым годам, когда Дни режиссера, организованные местными властями и Фондом Тар­ковского, созданного при Союзе ки­нематографистов России, собирали в Юрьевце сотни людей, когда при­езжали актеры, родственники, дру­зья, искусствоведы, когда экскурсии по городу и окрестностям чередова­лись с просмотром фильмов и их обсуждением, можно было и в этом году ожидать чего-то подобного. Не получилось. Многие по разным при­чинам не приехали. Ведь все требу­ет организации, а в этом году у мест­ных властей не оказалось достаточ­но денег; На одном же голом энтузиазме, когда государство экономит на культуре, далеко не уедешь.

Хорошо уже и то, что сохранен дом в деревне Завражье (в нескольких километрах от Юрьевца), где в 1932 году родился Андрей Тарковский, что в самом Юрьевце освобожден под музей и приведен в порядок де­ревянный дом (это тоже стоит денег), где жил в 1941 — 1943 годах Андрей с мамой, бабушкой и се­строй. Не так давно он еще был занят жильцами, теперь, когда их рассели­ли, он пуст, очищен от обоев, кото­рых за более чем 80 лет наросло множество слоев. И обнажились те самые бревна, которые Андрей за­помнил на всю жизнь. Помните в его автобиогра­фическом рас­сказе «Белый день»?

«Комната была наполнена со­лнечными отра­жениями, дрожа­щими на гладко выструганных ме­довых стенах, полутенями кру­жевных занаве­сок, бродивших по полу и вызы­вавших привы­чное головокру­жение, от которо­го пол уходил из-под ног…»

Теперь здесь можно устраи­вать и поэтичес­кие вечера с чте­нием стихов отца, переклика­ющихся с твор­чеством сына, и просмотры филь­мов, принимать гостей из других городов России, СНГ и зарубежья, накапливать материалы (которых становится все больше) и докумен­ты, связанные с Тарковскими, соби­рать видеокопии фильмов Андрея и документальных фильмов о нем, хра­нить переписку со всеми, кто интере­суется его творчеством. Этот самый обычный деревянный дом, располо­женный на улице, названной в его честь, теперь становится культурным цент­ром, отличающимся от других подоб­ных центров атмосферой высокого духовного напряжения, которое всег­да было свойственно поэзии отца и киноискусству сына. Но уровень этот не каждому доступен. Ведь даже те, кто неравнодушен к фильмам Андрея Тарковского, какие-то смотрят по не­скольку раз, а какие-то — с трудом досматривают до конца. Что же гово­рить о массовом зрителе?

                          Улица Тарковского (бывшая Энгельса) в Юрьевце

В апреле в дни Тарковского в одном из помещений музея, доме князей Чер­касских, работники местного крае­ведческого музея каждый день пока­зывают по одному фильму Андрея, начиная с «Ива­нова детства» и кончая «Жертвоприношением». Но на про­смотрах бывают только туристы из дру­гих городов, а из местных жителей — никого, хотя объявления по городу висят.

«Когда несколько лет назад, —по­ясняет сотрудник краеведческого музея Галина Михайловна Стецкая,— мы стали проводить в Юрьевце дни Тарковского, то просмотры устраи­вали в большом зале Дома культуры, и зал был полон. Но за эти годы народ все фильмы пересмотрел. А второй раз идти на них уже не хотят. Видимо, потому, что такое кино тре­бует умственных усилий, заставляет думать, держит в напряжении».

Я разговариваю с Галиной Ми­хайловной после фильма «Зеркало», самого трудного, как многие счита­ют, для понимания и самого в то же время автобиографичного для Анд­рея Тарковского. Картина как раз и начинается с предельно напряжен­ной сцены, когда в комнате подрос­ток и женщина-врач. Она говорит: «Все свое горячее желание победить ты сосредоточиваешь в своих руках. Если не сейчас, то никогда!»

Он держит руки прямо перед собой. В лице, во всей фигуре пре­дельное напряжение. Пальцы вы­прямлены и едва ли не вибрируют. Парень хочет избавиться от заика­ния. Но откуда оно, что с ним случи­лось? Этот вопрос пожилая женщина задает врачу в финале фильма.

«Это бывает, —отвечает тот, — когда умирает кто-нибудь из близких или еще какое-нибудь потрясение.

— Но у него ведь никто не умирал.

— Ну, не обязательно из-за этого только. Ведь есть же совесть, па­мять»…

Память… вот Вселенная, которую исследует Тарковский. Как объяснить или показать, что нас сформирова­ло?

Зеркало, отражая все и вся, не разбивается, не лопается, потому что — предмет. Не живое. А память ребенка? Она предельно живая, па­мять маленького человека, рядом с которым все сразу: война, разлады отца с матерью, природа, скрывающая свои тайны, загадочное искус­ство Возрождения. Мир, опрокинув­шийся и гармоничный, спокойный и тревожный, со встречей отца, не­ожиданно приехавшего с фронта, с рисунками Леонардо и одновремен­но с желанием досадить сестре, толкнуть ее, чтоб она заплакала. По­чему все это вспоминается, почему именно это? Почему не уходит из памяти? И надо бы, может быть, чтоб ушло, а не уходит.

                                             Юрьевец. Вдоль торговых рядов

Андрей Тарков­ский потом вспоминал, что фильм «Зеркало» помог ему избавиться от кошмаров детства. Но то ли это, что мы понимаем под словом «кошмар»? А может, просто это — постоянное ощущение всеобщей взаимосвязи всего со всем и неосознанное стремление объяснять себе эту вза­имосвязь, движение друг к другу воспоминаний из разных времен?

Поэтому горестно звучат на фоне кадров детства стихи отца из его потрясающего стихотворения «Эвридика»:

«Дитя, беги, не сетуй

Над Эвридикой бедной

И палочкой по свету

Гони свой обруч медный,

Пока хоть в четверть слуха

В ответ на каждый шаг

И весело и сухо

Земля шумит в ушах.»

Но дети не зажмуривают глаза и не закрывают уши ладошками. Зер­кало памяти впитывает и деревен­ский пожар (оранжевое зарево в бледно-зеленой рамке леса), и хло­панье крыльев петуха, бегающего без головы по сеням, и сон с ночным умыванием матери, когда распущен­ные волосы и взмахи рук делают ее похожей на большую белую птицу. И, кажется, еще немного — и поймешь, для чего все, весь мир и ты сам в нем. И это ожидание похоже на при­ближение к дому с закрытой дверью. Стоит только войти — и все откроет­ся, все прояснится. И вдруг… штука­турка, как в замедленном кино, от­рывается от потолка… война…

Конечно, такой фильм трудно по­нять с ходу, информационно, как мы привыкли. Его можно смотреть и смотреть, каждый раз открывая для себя что-то новое. Потому, что куби­ки памяти у всех разные. Но Тарков­ский поймал процесс их сборки, уло­вил таинство соединения, слепливания, срастания невидимого. Это и есть своего рода магия, проявляю­щая невидимые механизмы бытия. И в то же время тут важна каждая де­таль, не дай Бог что-то упустить. Тогда мгновенно все разрушится. Целое без одного только атома уже будет не таким, не живым.

Вот, наверное, почему, когда в на­чале семидесятых Андрей Тарков­ский приехал в Юрьевец, чтобы сни­мать эпизоды для «Зеркала», то был разочарован: все неузнаваемо изменилось. И действительно, не то чтобы одна деталь, многое безвоз­вратно ушло. Разлилась Волга, раз­двинувшись от 1 до 15 километров; срыли знаменитую Георгиевскую горку — нужен был песок для дамбы; дом в Завражье, чтобы не ушел под воду, разобрали и перенесли (да и то только верхний этаж) на более высокое место.

Эту тему — утраченного — краешком затронул общий разговор в юрьевецком Доме культуры. Директор, Ирина Ни­колаевна Киселева, по моей просьбе собрала земляков Андрея Тарков­ского, тех, кто в разные годы сопри­касался с ним, знал его, кому он небезразличен.

«После разлива Волги, —говорит музыкант Александр Валентинович Фотеичев,— не то чтобы ничего не осталось от прежнего города, но из­менился его облик. И дело не только в том, что срыли Георгиевскую горку и поставили бетонную дамбу, омер­твившую весь берег. Изменения произошли буквально во всем. Сколько церквей было разрушено — 10 из 14. А как красиво было у пристаней, где стояла Жиловская мель­ница… эти домики, ларечки, круглые колодцы, кристальные ключи, эта чудная природа… «Зеркало» только здесь и могло родиться. А в этой стоячей воде, в этой «болотине», ко­торая теперь, ничего бы не вышло».

Из ушедшего под воду вспомнили и про маленький островок — «гусят­ник», который назвали так потому, что там росла огромная капуста и ее любили щипать гуси.

«Я гляжу на картину И. Левитана «Вечерний звон», —рассказывает краевед Борис Александрович Вла­димиров, — и вижу этот островок, рядом лодки. Так вот островок этот в войну многих, в том числе и меня, своими овощами спас от голодной смерти… Поэтому, наверное, карти­на в памяти остается».

«А я помню, —добавляет Маргари­та Михайловна Полушкина, сидев­шая с Андреем Тарковским за одной партой, — в войну перевоз через Волгу. Запомнилось, как жмых пере­возили. Он тогда назывался почему-то дуранда. Был сильно вкусный. На перевозе всегда стояла очередь с возами, и на каждом было что-то… И мальчишки постоянно чего-нибудь тягали: картошку или дуранду. А еще подстригали у лошадей хвосты — на леску для рыбалки. И вот стоишь и слышишь крик: «Митька, глянь-ко, у тя лощадь-то стрягут!»

Эпизоды эти, может быть, не очень значительные и напрямую не относят­ся к Андрею Тарковскому, хотя и он мальчишкой в 1941 — 1943 годах все это мог наблюдать. Но они привлека­ют внимание к тайне памяти, над ко­торой он, видимо, ломал голову, ис­следовал эту тему в своих фильмах, особенно в «Зеркале». И в самом деле, почему именно те, а не другие мгновения и картины наша память вы­хватывает из разных лет и упорно сохраняет?И как потом эти кадры, вы­несенные во взрослую жизнь, рабо­тают, как проявляют себя?

         Колокольня в Юрьевце и сейчас — главный духовный ориентир

С другой стороны, эти воспомина­ния земляков Андрея Тарковского привели меня к неожиданному для себя выводу, впрочем, может быть, и ошибоч­ному. Получается, о чем бы ни гово­рил русский человек, о чем бы он ни вспоминал, обязательно приходит к ностальгии по утраченному. Американец, скажем, вряд ли будет тра­тить время на переживания по тому, чего уже нет. Да и во всех западных методиках на тему «путь к успеху» видишь советы давать ход лишь тем мыслям, которые приводят к практическим результатам. А наш брат, россиянин, без непрактичных мыслей не может. У нас в языке даже слово такое есть — «страдания», обо­значающее не только горе и боль, но и просто печальную мелодию или лирическое настроение.

И вот это ностальгическое свойство русской памяти можно объяснить только одним — просторностью души, в ко­торой прошлому нисколько не тесно рядом с настоящим и с будущим. Оно ценится, поскольку постоянно (хотя, наверное, и подсознательно) ощущается как реальность. Это как река, у которой нет прошлого, насто­ящего и будущего, несмотря на то, что какой-то частью своей она уже текла в одном месте, а в другом еще не текла. И люди с такой душой об­ладают текучестью сознания, спо­собностью воспринимать мир как процесс, как перетекание времени и пространства из одной формы в дру­гую.

Таким человеком, очевидно, был отец Андрея — поэт Арсений Александрович Тарковский, который писал:

«Ни тьмы, ни смерти нет на этом свете.

Мы все уже на берегу морском,

И я из тех, кто выбирает сети,

Когда идет бессмертье косяком.

Живите в доме — и не рухнет дом.

Я вызову любое из столетий,

Войду в него и дом построю в нем.

Вот почему со мною ваши дети

И жены ваши за одним столом,

А стол один — и прадеду и внуку:

Грядущее свершается сейчас,

И, если я приподнимаю руку,

Все пять лучей останутся у вас…»

Таким же был, как мне кажется, и Андрей, для которого времени иног­да тоже как бы не существовало. Как не существует времени для любого творческого человека, когда он вдруг ощущает себя внутри течения жизни. Замечательно, когда нам да­руется это ощущение.

Мне, например, вначале никак не открывались эти места как что-то близкое к Тарковскому, как источник объемного видения мира, которое просматривается во всех его филь­мах. Помогла встреча с человеком, усилиями которого, можно сказать, и начались дни Тарковского в Юрьевце, — с молодой учительницей истории Светланой Жихаревой. Несколько лет назад стала она собирать материалы об Андрее Тарковском, разыски­вать тех, кто знал его, помнил его семью. Накопилось несколько папок документов, свидетельств, воспо­минаний.

Символично, что и дом, где живет Светлана, расположен в историческом месте, на горе, в быв­шем «чистом поле», где в войну ре­бятишки собирали колоски, а за ними шли проверяющие. Потом детей обыскивали и за обнаружен­ные в карманах зерна судили. И такое было…

«Можно ли предположить, —спрашиваю я Светлану, — что Андрея Тарков­ского сформировали именно эти места, Юрьевец, Завражье, события тех лет? Ведь для художника, одер­жимого идеей природы как живого существа, особенно важны впечат­ления детства. Раз он язык природы пытался переложить на язык обра­зов, понятий, ассоциаций…»

«Трудно говорить о прямом влия­нии, —говорит Светлана, — Философское восприятие жизни у Андрея Арсеньевича, пони­мание природы и искусства — это, конечно, влияние семьи… Я, когда общаюсь с Мариной Арсеньевной, чувствую излучение подлинной культуры, разносторонность, интеллигентность. А впечатления детства… о них можно судить по рассказам местных жителей, сторожилов здеш­них мест. Вот, например, зима»…

(Светлана листает записи разных лет: свои мысли, воспоминания очевидцев, документы…):

«Дымят трубы. Дым белый, какой-то густой, плотный. Ветки деревьев переплелись в замысловатую сетку. Улица скрипит и сверкает. В небе отражается зима. Белеющая издали колокольня кажется вылепленной из снега. Размахом своим притягивает река. Неумолимо охватывает чувст­во простора. И когда вы стоите рядом, и когда вы оглядываетесь, поднимаясь на городские горы, трудно понять, где кончается река и начинается небо. Тонкая линия про­тивоположного берега не разрушает единства сфер…»

Или о ледоходе:

«Шум движущегося льда прибли­жается издалека. Воздух чист и про­зрачен. Огромные глыбы, вздыблен­ные могучим напором, не выдержав, рассыпаются, и треск льда уже труд­но назвать треском, скорее это гром, возвещающий о пробуждении воды. Смотреть ледоход мы бежали сразу после уроков. Волга несла обломки лодок, бревна, непонятно откуда взявшиеся стожки сена. Однажды с замиранием мы следили, как коза с козленком, прыгая с одной льдины на другую, стремились к берегу. Не знаю, можно ли привыкнуть к этому зрелищу…»

Или о колокольном звоне:

«Колокола — тема особая для Юрьевца. Было время, когда маль­чишки могли сколько хочешь звонить в честь Масленницы. А на Пасху уже весь город погружался в звон. Зву­чание юрьевецких колоколов счита­лось особенно музыкальным, тон­ким, изящным, оно хорошо было слышно, плывя над водой и перекликаясь с колоколами окрестных сел».

«Плыл вниз от Юрьевца по Волге Звон пасхальный…»

Эти строки написал поэт Арсений Тарковский здесь, в Завражье, в 1932 году».

Я слушаю, как Светлана читает, перебирая стопку густо исписанных листов бумаги, и мне вспоминаются эпизоды фильмов Андрея Тарков­ского, ниточки от которых тянутся сюда, к звучащему сейчас Слову. Вот брейгелевский зимний пейзаж из «Зеркала», отдельные детали ко­торого нет-нет да и попадаются в Юрьевце: склон горы сквозь сетку деревьев, фигурки людей и еле за­метные цепочки тянущихся следов.

            Брейгелевский пейзаж в Юрьевце. Кадр из фильма «Зеркало»

Вот сирота Бориска из «Андрея Руб­лева», спотыкаясь и падая, бредет в своем XV веке под проливным дождем, ищет глину для формы колокола, а мне видится пя­тилетний Андрей, смотрящий, как рушат церковь и сбрасывают коло­кола. Светлана нашла в его записях сцену разрушения храма. Наверное, видел это собственными глазами и первоначально даже включил, было, в сценарий «Зеркала».

Вот пожилой человек с мальчиком сажают сухое дерево в «Жертвоприношении», и старший учит, что, если его поливать и верить, то оно зазеленеет. А я вижу много таких деревьев здесь, в Юрьевце, голых и, кажется, совсем безжизненных, накануне весны, ко­торые скоро зацветут.

В природе по­добные чудеса происходят постоян­но, мы просто их как бы не видим и потому не удивляемся…

Я говорю об этом Светлане и еще о чем-то, о каких-то видимых и неви­димых связях между фильмами и го­родом, тем, что сохранилось, тем, что было и ушло.

«Что-то есть, —соглашается она, — и что-то узнаваемо. Например, гудок парохода в фильме «Ностальгия». Те, кто по­мнят наш, юрьевецкий, гудок, пони­мают, что он отсюда, из этих мест, попал в «Ностальгию». И эпизод с колоколом в «Андрее Рублеве», воз­можно, возник на основе юрьевец­ких впечатлений.Колокола здесь, скорее всего, были местные, отли­вались с использованием местной глины. Ведь в Юрьевце когда-то была иконописная школа. Потом го­нения на старообрядцев привели к тому, что школа распалась, а бого­мазы ушли по деревням. Надо бы покопаться по архивам. Часть их в Костроме и Иванове сгорела. Но что-то осталось. Есть ценные материалы и в нашем краеведческом музее, на­столько уникальные, что люди при­езжают писать диссертации… на­пример, по народным промыслам. Наверняка и Андрей ходил в краеведческий музей. Нужно работать, искать»…

«А разве вы, —спрашиваю ее, — не привлекаете к своей поисковой работе школьни­ков? Ведь наверняка с тех пор, как начали собирать материалы, появились единомышленники, взрослые, школьники»…

«Вначале да, а потом как-то поос­тыли. Наверное, не готовы еще мы, тем более дети, воспринимать Тар­ковского. И мой вывод: нужно зани­маться просвещением. У меня было несколько увлеченных ребят и дево­чек, они искали людей, которые что-то могли рассказать, поделиться воспоминаниями. Но с возрастом у них появились другие интересы. И потом городок наш — маленький, всего несколько школ. Будь больше выбор, возможно, сформировалась бы рабочая группа. А так…

Была у нас идея: детская туристи­ческая станция. Чтобы на каникулы привозить детей из Иванова, Кинешмы, других городов, чтобы они тут жили, а я с ними ходила по городу и окрестностям, все показывала, рас­сказывала, чтобы они сами могли тут все облазить, посмотреть фильмы, обсудить их. Я уже даже, было, дого­ворилась, чтобы дали катер, пока­тать по Волге, доехать до Завражья. Нашли гостиницу, где ребята могли бы жить… Но в последний момент позвонили и говорят: не можем на­брать группу, нет желающих. Даже такой большой город, как Иваново, не смог набрать одну группу на экс­курсию «По местам Тарковского».

И вообще столько было замыслов хо­роших. Актер Юрий Назаров, уез­жая, сказал мне: «Света, только чтобы все это не погибло…» А что я могу?..»

Трудность в том, чтоязык Тарков­ского — как бы порог, который сразу так вот не переступишь. Чтобы по­нять его, нужно смотреть не рядом, а туда, в глубь времени. К этому школа не готовит… Через несколько дней мне выступать в библиотеке в клубе по интересам — меня попроси­ли старшеклассникам рассказать о Тарковском. Еще одна встреча пред­стоит в ближайшее время в школе. А я переживаю: как ребята будут восприни­мать? Я тут как-то попробовала со своими школьниками поговорить о Библии… вы знаете, как это грустно, как они далеки от этого мира, от этого уровня восприятия жизни…

Да и как вообще можно рассказы­вать о фильмах Тарковского? Их надо смотреть, слушать, ощущать!Эту неторопливость, эту присталь­ность, эту замедленность. Надо ви­деть, какими приемами он создаетощущение таинства жизни, невиди­мой работы, которая все время про­должается, ежеминутно творя что-то новое… Как я об этом буду говорить? За один раз этого не покажешь и не расскажешь…»

О Тарковских Светлана может говорить часами. Но есть дела, жизнь-то идет. И мы прощаемся. Приглашает: «Приезжайте к нам еще!»

За несколько часов солнце подто­пило снег, и тропинка, выводящая на дорогу, подтаяла, так что теперь при каждом шаге приходится провали­ваться едва ли не по колено. Когда это надоело, я присел на бревнышко около одного из домов, рядом с мужиком, который, кончив рубить дрова, перекуривал.

«Набрал воды-та?» —Не то спросил, не то посочувство­вал он, кивая в сторону моих намок­ших брюк и ботинок. И добавил, — Торопимся все… А куда торопим­ся? Я во-о тоже… — он показал све­жую царапину на руке, — заспешил, так чуть не отхватил себе… Торопливость-та»…

Больше ничего не было сказано. А мне вдруг вспомнились слова одного моего знакомого, с которым как-то зашел разговор о фильмах Тарковско­го. «Понимаешь, —говорил он, — не могу я до конца ни один его фильм досмот­реть — все как в замедленном кино. Слишком быстро живу, что ли, черт его знает…»

Дальше иду я уже не торопясь и почти не проваливаюсь. Присматри­ваюсь к тропинке, и начинает возникать интуитивное ощущение плотности снега. Видимо, изменилось что-то и в восприятии в целом, потому что, когда вышел на твердую дорогу и уже не надо было сосредоточивать­ся на снеге под ногами, город открылся иным.

Двухэтажные деревян­ные домики, выстроившиеся вдоль главной дороги, обрели «плечи», «глаза», «руки», характер; облака и лужи стали походить на разных жи­вотных, а при взгляде на горку два тонких и изогнутых деревца, просматривающихся между домами, вдруг будто сошли с итальянского пейзажа эпохи Воз­рождения. Сколько раз проходил именно в этом месте, а никогда этих деревьев не видел. Что значит сбро­сить скорость…

Наша жизнь, наверное, в самом деле, ускоряется, становится более практичной, прагматичной. Если даже в песнях исчезает то, что всегда со­ставляло основу в русском искусстве — поиск, страдание, тоску. Так выстро­ены все наши сказки и сказания. Везде в основе — путь к счастью, а не достижение его. Радость и довольст­во традиционно неинтересны для русского задушевного творчества. А теперь, что слышим мы теперь? В местной гостинице, где я остановился, крутят залихватскую песню, в которой повторяются слова:

«Если ты не хочешь быть со мною, блондин,

То тогда оставайся один…»

Быстрое и практичное, в западном стиле, решение конфликта. Зачем тратить время на переживания? Зачем тосковать? Останавливаться, когда жизнь идет на скорости, — непо­зволительная роскошь. А что не видно уже на этой скорости травы под нога­ми, тянущейся к твоему лицу ветки с листьями, шмеля, забравшегося в цветок, так велика ли потеря?

В фильмах Тарковского скорость если и есть, то как контраст с приро­дой. Камера если и двигается бы­стро, то мимо искусственных предме­тов, созданных человеком, например в «Солярисе». И наоборот, чем ближе к природе, тем пристальнее объек­тив. И тут оказывается, что исчезает потребность в словах! Разве надо что-то объяснять, когда видишь тече­ние воды в реке или ручье, плывущие облака или огонь костра? А для про­стых человеческих действий разве нужно объяснение? Например, для сцены в «Андрее Рублеве», когда народ всем миром поднимает коло­кол, а итальянские гости на своем языке обсуждают происходящее, и переводчик молчит… Можно поду­мать, что Тарковский специально со­здавал сцены, которые не требуют слов. Но если вспомнить о его отно­шении к природе, о его восприятии ее, то, наверное, так и было. Во вся­ком случае, есть воспоминания ком­позитора Эдуарда Артемьева, много работавшего вместе с Тарковским.

«Он говорил,— пишет Артемьев, — что мечтает снять фильм с единст­вом времени и места… снимая овраг, спуск к реке, траву, ребенка, и передать при этом ощущение кос­мического… Киноязык не готов, на­верное, к выражению философских идей. Он уже хотел бы снимать что-то с минимумом разыгрывания…Как это противоречит массовому кино, в котором преобладают боеви­ки как жанр, когда смена впечатле­ний не оставляет места присталь­ности и терпению. Ау нас вся культура построена на терпении, на вере, надежде и любви, причем на любви-ожидании, любви-надежде, любви-вере, а не любви-близости»…

У Тарковского все фильмы выросли из отечественной культуры, которая по своей пристальности и терпению, теперь это очевидно, вышла из при­роды. Из той непредсказуемой при­роды, к которой, как в Зоне в «Сталкере», нельзя подходить с позиции силы. Только наблюдая, изучая и спрашивая разрешения. А традиции переустройства мира, которыми мы всегда так гордились, фразы типа «философы до сих пор объясняли мир, мы пришли изменить его!» или «мы не должны ждать милостей от природы, взять их у нее наша зада­ча!» приводят к непоправимому: река, остановленная плотиной, превраща­ется в «болотину», а человек, окру­женный удобствами, сотворенными собственными руками, — в потребителя, несущегося на машине, у которой отказали тормоза.

Что делать? Как вернуть присталь­ность и терпение к окружающему миру, которые мы постепенно утра­чиваем? Идеи есть. Что-то уже делается в Юрьевце.

«Со взрослыми пока ничего не полу­чается, —вспомнились мне сказанные на встрече в Доме культуры слова кра­еведа Бориса Александровича Влади­мирова, — с детьми вот начали зани­маться родниками, приводить их в по­рядок, паспортизировать. Ведь вода у нас – исключительная»…

Если не забывать о том, что вода — живое существо, как напоминал почти в каждом своем фильме Анд­рей Тарковский, то еще не все поте­ряно.

Герман Арутюнов.