Лазарь Модель: Поэт Константин Ваншенкин

Вы знаете программу «Голос»? Извините. Вопрос риторический. Тогда так его сформулируем: вы слушаете программу «Голос»? Смотрят, наверное, не все. Хотя все-таки большинство. Просто «Голос», «60+», «Дети» – что-нибудь да захочется посмотреть.

Но разговор пойдет не о самой программе, где сам «голос» никого не интересует. И даже не о наставниках, которым нужно, чтобы на сцене «шумели» (прыгали, скакали, что-то изображали, только не пели), и это считается «супер-пупер», очень современно, а если выходит конкурсант с хорошим вокалом и поет песню из репертуара Муслима Магомаева, то говорится, что он был «замороженный», лет эдак на тридцать.

Вопрос в другом. Вы можете себе представить, чтобы во время исполнения рэпа ли, металлика ли, или еще чего-то, это звучало без слов, без текста? Можете себе представить, чтобы исполнители выходили на сцену и просто «мычали»? А о самих текстах, о словах, вы хоть полслова слышали? Их как будто и нет. Между тем «СНАЧАЛА БЫЛО СЛОВО…»

Слышишь, тревожные
Дуют ветра?
Нам расставаться
Настала пора.
Кружится, кружится
Пестрый лесок,
Кружится, кружится
Старый вальсок.
Старый, забытый,
Старый забытый вальсок.

Ты, совершая
Положенный путь,
В дальних краях
Это все не забудь, —
Эту реку
И прибрежный песок,
Этот негромко
Звучащий вальсок.
Этот негромкий,
Этот негромкий вальсок.

Мы расстаемся,
Чтоб встретиться вновь:
Ведь остается
На свете любовь.
Кружится первый
Осенний листок,
Кружится в памяти
Старый вальсок,
Юности нашей,
Юности нашей вальсок.

Волосы ветром
Сдувает со лба…
Музыка эта,
Как наша судьба.
Снегом слегка
Обжигает висок,
Кружится в сердце
Тот старый вальсок.
В сердце тот старый,
В сердце тот старый вальсок.

Слышишь, тревожные
Дуют ветра?
Нам расставаться
Настала пора.
Кружится, кружится
Пестрый лесок,
Кружится, кружится
Старый вальсок.
Старый, забытый,
Старый забытый вальсок.

Это песня «Вальс расставания» (музыка Яна Френкеля) на слова поэта Константина Ваншенкина. Вот еще одна песня на слова поэта. «Я люблю тебя, жизнь» (музыка Эдуарда Колмановского):

 Я люблю тебя, Жизнь,
Что само по себе и не ново.
Я люблю тебя, Жизнь,
Я люблю тебя снова и снова.

Вот уж окна зажглись,
Я шагаю с работы устало,
Я люблю тебя, Жизнь,
И хочу, чтобы лучше ты стала.

Мне немало дано:
Ширь земли и равнина морская,
Мне известна давно
Бескорыстная дружба мужская.

В звоне каждого дня
Как я счастлив, что нет мне покоя!
Есть любовь у меня.
Жизнь, ты знаешь, что это такое.

Как поют соловьи.
Полумрак. Поцелуй на рассвете.
И вершина любви —
Это чудо великое – дети!

Вновь мы с ними пройдем
Детство, юность, вокзалы, причалы.
Будут внуки потом,
Все опять повторится сначала.

Ах, как годы летят,
Мы грустим, седину замечая.
Жизнь, ты помнишь солдат,
Что погибли, тебя защищая?

Так ликуй и вершись
В трубных звуках весеннего гимна!
Я люблю тебя, Жизнь,
И надеюсь, что это взаимно.

Наверное, не будут открыты прописные истины, если сказать, что в песне (да в любой музыкальной композиции) трудно, невозможно отделить слова от музыки. И слова (вместе с мотивом) должны идти к тебе в душу, в твое сердце (как бы пафосно не звучало), и тогда тебе захочется плакать, слезы подступят к горлу, или радоваться, при этом ты не понимаешь, почему так происходит. 

И каким бы ни было новое время, каким бы его сверхсовременным мы не считали, как бы мы не называли прошлое «отстоем», человек остался тем же «гоми сапиенсом», каким и был раньше: с двумя ногами, руками, головой (не стоит про это забывать) и, извините уж, душой…

Песню «Алеша» (музыка Колмановского) на стихи Константина Ваншенкина тоже все знают:

Белеет ли в поле пороша, пороша, пороша.
Белеет ли в поле пороша, иль гулкие ливни шумят.
Стоит над горою Алеша, Алеша, Алеша.
Стоит над горою Алеша – Болгарии русский солдат.

И сердцу по-прежнему горько, по-прежнему горько.
И сердцу по-прежнему горько, что после свинцовой пурги.
Из камня его гимнастерка, его гимнастерка.
Из камня его гимнастерка, из камня его сапоги.

Немало под страшною ношей, под страшною ношей.
Немало под страшною ношей легло безымянных парней.
Но то, что вот этот – Алеша, вот этот – Алеша.
Но то, что вот этот – Алеша известно Болгарии всей.

К долинам покоем объятым, покоем объятым.
К долинам покоем объятым ему не сойти с высоты.
Цветов он не дарит девчатам, девчатам, девчатам.
Цветов он не дарит девчатам, они ему дарят цветы.

Привычный как солнце и ветер, как солнце и ветер.
Привычный как солнце и ветер, как в небе вечернем звезда.
Стоит он над городом этим, над городом этим.
Стоит он над городом этим, вот так и стоял он всегда.

Белеет ли в поле пороша, пороша, пороша.
Белеет ли в поле пороша, иль гулкие ливни шумят.
Стоит над горою Алеша, Алеша, Алеша.
Стоит над горою Алеша, в Болгарии русский солдат.

А теперь немного поближе познакомимся с самим поэтом. Вот как он коротко писал о своей жизни:

«…О себе (Константин Ваншенкин):

Я родился 17 декабря 1925 года в Москве. Отец мой был инженер, а годы детства совпали с первыми пятилетками, поэтому мы подолгу жили при заводах в средней полосе России, в Сибири. Маленький городок, рабочий поселок стали потом “местом действия” многих моих стихов, да и прозы.

Поэзию в нашем доме любили. Иногда отец читал вслух Некрасова, который был ему особенно близок; я помню, как не раз он с выражением декламировал стихотворение “Вино”. Однажды, когда мне было, вероятно, лет пять или шесть, я болел, и мать прочла мне стихи – тоже о мальчике и сидящей у его постели матери. Там было такое место:

Вспомни, как шумят березы,
А за лесом, у межи,
Ходят медленно и плавно
Золотые волны ржи!..

Это четверостишие (в особенности две его последние строки) прямо-таки поразило меня красотой, удивительной певучестью и врезалось в душу, сопровождая меня потом, как что-то очень светлое, хотя и грустное. С годами, когда я стал интересоваться: чьи же это стихи, мать уже забыла их и не могла ответить на мой вопрос. Лишь после войны, впервые с жадностью читая многое, не известное мне прежде, я встретил эти строки у Ивана Бунина.

В 1942 году из десятого класса я ушел в армию. Служил главным образом в воздушно-десантных войсках, участвовал в боях на Втором и Третьем Украинских фронтах. Это было суровое время, но именно армия военной поры сформировала мое поколение. Армия сделала нас людьми, армия – это мои университеты. Демобилизовался я в самом конце сорок шестого года в звании гвардии сержанта.

Стихи начал писать в детстве. Лет девяти написал несколько стихотворений о полярниках, о героях гражданской войны. Все это было, конечно, несерьезно. Вскоре я остыл к своему сочинительству и в пятнадцати-семнадцатилетнем возрасте, когда, как говорят, пишут стихи едва ли не все, я стихов не писал: у меня не было в этом ни малейшей потребности. Снова стал писать совершенно неожиданно для себя, уже в конце войны, в Венгрии. С той поры пишу, можно сказать, непрерывно.

После войны я поступил в Московский геологоразведочный институт, но проучился там только один год, не сумев совместить учебу со своими литературными занятиями. Дело в том, что программа в институте была серьезная, нелегкая, требующая всех сил и много времени; за войну я перезабыл почти все школьное, а тут вместо того, чтобы заниматься науками, все свободное время, да и на лекциях, писал стихи в таких количествах, в каких их могут писать лишь совсем молодые, начинающие поэты, не выработавшие чувства самоограничения. Короче говоря, нужно было выбрать что-нибудь одно. Я посылал стихи в журналы, сам иногда заходил в редакцию, меня похваливали, но не печатали. Я решился показать стихи настоящему поэту. Мне повезло: первым поэтом, с которым я познакомился в своей жизни, был Михаил Васильевич Исаковский; его добрые советы и душевная поддержка сыграли огромную роль в моей судьбе. Я отважился всерьез заняться стихами и перешел в Литературный институт имени Горького.

Первые мои стихи были напечатаны в 1948 году, а первая книга «Песня о часовых» вышла через три года и была тепло встречена критикой. Одновременно с ее выходом в журнале “Новый мир” появилось мое стихотворение “Мальчишка”, которое неожиданно для автора получило весьма широкое распространение и известность. Я говорю это к тому, что потом мое имя долго связывалась у читателя, да и у критики, с этим стихотворением, как через несколько лет стало связываться с песней “Я люблю тебя, Жизнь”. Такое явление, когда имя художника непременно связывается, ассоциируется с каким-то определенным его произведением, не обязательно лучшим, часто раздражает автора, но, вероятно, в этом есть и своя положительная сторона.

С той поры у меня вышло немало поэтических книг: “Лирические стихи” (1953), “Портрет друга” (1955), “Волны” (1957), “Лирика” (1959), “Надпись на книге” (1960), “Окна” (1962), “Повороты света” (1965), “Соловьиный коридор” (1967), “Опыт” (1968) и другие.

Некоторые из моих стихотворений положены на музыку и стали песнями. Это, кроме уже упомянутой мной “Я люблю тебя, Жизнь”, такие, как “Вы служите, мы вас подождем”, “Солдаты”, “Женька”, “Я спешу, извините меня”, “За окошком свету мало”, “Как провожают пароходы” и другие. В 1965 году они вышли отдельным сборником (с нотами).

В последние годы я начал работать и в области прозы. В 1959 году написал первую свою прозаическую вещь “Армейская юность”. Как и последующая “Авдюшин и Егорычев” (1962), она невелика по объему. В 1964 году опубликована еще одна моя книга в прозе “Большие пожары”, затем несколько рассказов и повесть “Графин с петухом” (1968). В 1966 году вышла книга, о поэзии и поэтическом вкусе “Непонятливая. Лика” …»

(Источник: Русская советская поэзия 50-70х годов. Хрестоматия. Составитель И.И. Розанов. Минск, «Вышэйшая школа», 1982) 

Скупые строчки биографии. Сказанные просто «о себе». В них нет хвастовства (это же не «резюме», в подтверждение сказанного не нужно кричать во время праздника ВДВ, нет пафоса, что «я – фронтовик». Может, поэтому много здесь недосказанного. А если вдуматься? 

Уйти на фронт в семнадцать лет. Ведь семнадцать – это еще юноша, по сути, взрослый ребенок. А тут война, с фашистами, где нет скидок ни на возраст, ни на что другое, где жизнь и смерть идут в обнимку, и пули свистят рядом, прямо над головой. И фашисты – не просто враги, а озверевшие враги. 

Служить не военным корреспондентом, хотя и это вызывает и заслуживает большого уважения, а воевать в ВДВ. Ну, а что такое десант во время войны и говорить не приходится.

И еще … Начать писать со строчек Бунина, которые понравились и запомнились в детстве, и не бояться потом говорить об этом несмотря на то, что Бунин – эмигрант. 

Конечно, война, не могла пройти бесследно. «Я принадлежу к поколению, которого уже нет», – говорил он. Однако, настоящий талант не может замыкаться на одной теме. Так было и в творчестве Ваншенкина, которое было разноплановым, но неизменно интересным.

Лыжня

Ослепительный росчерк лыжни,
Наслажденье от легкого бега.
На ходу зачерпни и лизни
Хоть немножко январского снега.

В поле ходит поземка, пыля.
Время жесткое многое стерло.
Но дистанции этой петля
Захлестнула пожизненно горло.

Я подробно ее сберегу,
Я на прошлое памятью падок.
Возле школы, на синем снегу,
Роща лыжных бамбуковых палок.

Давней юностью сдунуты с парт,
Нынче смотрим растерянным взглядом:
Оказалось, что финиш и старт
Для удобства находятся рядом.
1991

***
С неба осыпался звук самолета —
За горизонтом стихающий зов.
Так осыпается вниз позолота
Старых церквей и осенних лесов.

Две-три чешуйки осталось, не боле,
Воспоминаньем о прежней поре.
Видно сквозь ветви пустынное поле,
Капли дождя на холодной коре.

Это случается даже с богами,
Что временами приходят сюда.
Всех их вперед выносили ногами,
А ведь считалось: они навсегда.
1991

Книга полей

Тоскуй или даже болей,
Излечит, живая доныне,
Раскрытая книга полей
С ложбинкою посередине.

Сегодня, а также потом
Не станем ее сторониться,
А сызнова мы перечтем
Знакомые сердцу страницы.

Куда бы пути ни вели,
Склон видеться будет отлогий
И эти березки вдали —
Участницы всех антологий.
1991

***
Музыка из окна
Погода серая
С утра и до темна.
Система стерео
Играет из окна.

Вот так в тридцатые,
И тоже из окон,
Хрипел, досадуя
На что-то, патефон.

Свет, словно оспины,
Тревожил тротуар.
Похожий, собственно,
Звучал репертуар.

И те же маечки
И кофточки в окне.
И те же мальчики
И девочки – вполне.

Как скрепкой сколоты
С судьбою эти дни,
Где были молоды, —
Но мы, а не они.
1991

Суета

Опять суета
Вас крепко трепала.
Опять занята
Душа чем попало.

Опять все не то,
И жизнь молодая
Как сквозь решето
Течет, пропадая.

Отбросьте тщету,
Побудьте немного
На лучшем счету
У Господа Бога.
1991 

***

Мой первый, ранний друг погиб в бою.
Еще саднит та давняя утрата.
Его любил я более, чем брата.
Второй – женился, весь ушел в семью.

А третий друг? Да был ли третий друг?
Был, но его как будто подменили,
В нем словно что-то главное убили,
Хотя, конечно, все это не вдруг.

Он стал теперь безумно занятой.
Он занят, но он занят лишь собою
И, оглушенный собственной трубою,
Болезненной охвачен суетой.

Я вдаль смотрю. Спокойна моря гладь.
И кораблям здесь никогда не тесно.
…А новые друзья? Но ведь известно:
С годами трудно дружбу начинать…

Я не всходил на снежный перевал,
Я не был на Эльбрусе и на Ушбе,
Но был на свет рожден с талантом к дружбе,
Его лелеял я и развивал.
1963 

Когда отмечали 65-летие великой Победы, поэт дал интервью изданию «Вечерняя Москва», которое оказалось одним из последних:
 
– Константин Яковлевич, 65-летие великой Победы отмечается в нашей стране с особым размахом. Вам это приятно? И все ли делается – на ваш взгляд – для участников войны?
– Я не настолько информирован о том, что происходит. Я не очень хорошо себя чувствую и не хожу на праздничные мероприятия. Получил медаль к 65-летию Победы. Мне очень грустно, что уже не осталось в живых моих однополчан.
 
– Как вам кажется, молодые люди сегодня достаточно знают об истории Великой Отечественной войны?
– Трудно сказать. В довоенное время мы, школьники, были воспитаны на уважении к героям Гражданской войны, к армии. Знали всех военачальников. Когда Германия напала на нашу страну, все бросились записываться на фронт добровольцами, осаждали военкоматы. Я был призван на фронт в 17 лет. Великая Отечественная война была народной по своей сути. Мы ощущали себя защитниками страны. В любой деревне какая-нибудь бабушка обязательно давала солдатикам картофелину или яйцо. Фронт и тыл были едины.
 
– Скажите, а страх на войне у вас был? Как вы его преодолевали?
– Страх на войне – это естественное дело. Но его получалось преодолевать. Человек, который меньше думает об этом, он больше проявляет храбрость. Человек, который боится и думает, что его могут убить, как правило, притягивает смерть. Лучше просто жить на войне и выполнять свои обязанности солдата.
 
– Когда вы увидели, как люди живут в Европе, на вас это произвело сильное впечатление?
– Да, это сразу бросалось в глаза. Я прошел Венгрию, Австрию, Чехословакию и увидел, что в этих странах люди живут значительно лучше, чем в Советском Союзе. В Венгрии, которая несколько лет воевала против нас и еще кормила Германию было очень много продуктов. Помню, что на деревенских парней произвел впечатление кафель, который был в сельских домах. Да и весь уклад жизни не шел ни в какое сравнение с нашим. У нас в городах жили хуже, чем у них в деревнях. И это видели миллионы солдат. Именно поэтому Сталин установил железный занавес – чтобы мы не засматривались на Европу. И нам внушалось, что в СССР жизнь лучше. Конечно, во время войны мы мечтали о возвращении домой. Но когда мы вернулись после войны – мы были совершенно никому не нужны. И 9 мая был рабочим днем.
 
– У вас есть пронзительное стихотворение об одноногом пареньке, который катается на коньке, отталкиваясь костылем. После войны на улицах наших городов было много калек?
– Да, было огромное количество инвалидов. И даже в Литинституте было много одноногих и одноруких студентов. У меня было два сокурсника, которые покупали одну пару перчаток на двоих, потому что у одного после войны осталась левая рука, а у другого – правая. Послевоенное время – это скрип протезов и громыхание каталок по бульварам. Но калеки не ахали, и не охали, а радовались, что остались живы. И герой моего стихотворения одноногий паренек катается на коньках наравне со всеми. Это такая подробность времени. Известно также, что однажды Сталин, увидев из окна машины пьяных калек, которые попрошайничали, приказал вывезти их из столицы. Вот так он относился к бывшим солдатам.
 
– Сейчас молодые люди стараются «откосить» от армии. А в ваше время дедовщина была?
– В наше время никакой дедовщины не было. Наоборот, когда приходило молодое пополнение – к нему было самое доброе отношение и помощь со стороны старших военнослужащих. Потом, в нашей армии произошел слом и возникла система, когда молодой солдат подвергается изощренным издевательствам и терпит их, зная, что через год уже он будет в этой роли. Конечно, пока армия не преодолеет дедовщину, она не сможет вернуть себе уважение в обществе.
 
– А за современной литературой вы следите?
– Мне кажется, сейчас интерес к поэзии упал. В школах сокращаются программы по литературе, уровень образования молодежи снижается. Сейчас много людей, которые пишут. Но они никому не нужны. В прежние времена было много поэтов, была связь между поколениями. Настоящий поэт не может себя скрыть. И, как правило, он появляется не один, а с целой плеядой ровесников. Это также как с артистами. Возьмите поколения Ефремова, Смоктуновского, Ульянова, Евстигнеева. Это целый десяток имен, и все личности. А сейчас все измельчало. Кого вы сами назовете из поэтов?
 
– Борис Рыжий.
– Это поэт трагической судьбы, с печальным концом. И опять вы назвали одно имя. В прежние времена было много поэтов.
 
– Константин Яковлевич, не могу не спросить вас о вашей жене поэтессе Инне Гофф (Инна Гофф умерла в 1991 году). В чем был секрет вашего счастливого брака? 
– Мы познакомились в Литинституте и поженились. Оба были писателями. Могу сказать, что у многих моих сверстников браки были прочными. Наверное, секрет в том, что мы сделали правильный выбор. Инна была очень талантливой поэтессой. Благодаря тому, что у меня были друзья исполнители и композиторы – Марк Бернес, Ян Френкель, Эдуард Колмановский – они обратили внимание на то, что она пишет. И появились песни на ее стихи – «Русское поле», «Август», «Когда разлюбишь ты», «Я улыбаюсь тебе». Недавно вышел наш совместный диск – Песни на стихи Инны Гофф и Константина Ваншенкина…

Однако, в беседах с журналистами можно рассказать о вехах своей жизни, о том, что было, но разве расскажешь, что у тебя на душе? Об этом может сказать только творчество человека, его стихи. И душа Ваншенкина звучит в его поэзии. 

В послевоенный первый год… 

Кругом низины и высотки
Полей знакомых и родных.
Чтобы вскопать четыре сотки,
Уйдет четыре выходных. 
Там, за деревнею покатой,
Поля напитаны водой.
И он идет себе с лопатой,
Интеллигентный и седой.
И он шагает от платформы
В пальто, поношенном слегка…
Еще до денежной реформы
Трудна дорога, далека.
Отмена карточек не скоро,
О ней не слышно ничего.
Еще вскопать придется горы
Лопатке старенькой его.
И он копает, мучась жаждой,
Картошку режет на куски
С таким расчетом, чтобы в каждом
Цвели зеленые глазки.
Еще старания немножко —
Засажен будет огород.
И вот поднимется картошка
И зацветет, и, зацветет.
И набежит веселый ветер
И зашумит среди кустов.
И никогда еще на свете
Красивей не было цветов.
…И деревенские ребята,
Глядят, шагая стороной,
Как он стоит, держа лопату,
Перед корявой целиной.
Стоит серьезный, работящий,
В пальто, поношенном слегка,
И с дужкой вешалки, торчащей
Из-за его воротника.
 
***
В сплошной осенней темноте,
Когда густая ночь, как сажа,
Я разберусь в любой черте
Давно знакомого пейзажа.
На полустанке поезд ждет,
Чтоб увезти меня далеко.
Темно. Но скоро рассветет,
И с первым солнечным потоком 
На горизонте лес всплывет
Пилой с неровными зубами.
И мой знакомый счетовод
Пойдет с портфелем за грибами. 
Гудки разбудят сонный дол,
Туманным скрытый покрывалом.
Вон там мы стукали в футбол
С утра до вечера, бывало. 
Я не могу забыть о том,
Как ноги жгла трава сырая.
Как с дряхлым маминым зонтом
Я прыгнул с нашего сарая.
Потом я прыгал много раз,
Зажав кольцо в ладони потной.
Но я хочу, чтоб этот час
Мне записал наш писарь ротный 
Началом пройденных дорог,
Началом трудного похода.
Я на дорогах вьюжных дрог
Не только те четыре года. 
Я был солдатом с детских лет,
Когда с зонтом влезал на крышу,
Хоть в красный воинский билет
Никто мне этого не впишет.
Я СПЕШУ, ИЗВИНИТЕ МЕНЯ 
Лунный свет над равниной рассеян,
Вдалеке ни села, ни огня.
Я сейчас уезжаю на Север,
Я спешу, извините меня.
На холодных просторах великих,
В беспредельные дали маня,
Поезда громыхают на стыках.
Я спешу, извините меня. 
Говорю вам, как лучшему другу,
Вас нисколько ни в чем не виня:
Соберитесь на скорую руку.
Я спешу, извините меня. 
Не хотите? Ну что ж вы, ей-богу!..
Тихо дрогнули рельсы, звеня.
Хоть присядьте со мной на дорогу.
Я спешу, извините меня. 
Может быть, вы раскаетесь где-то
Посреди отдаленного дня.
Может быть, вы припомните это:
«Я спешу, извините меня».
Жизнь прожить захотите сначала,
Расстоянья и ветры ценя…
Вот и все. Я звоню вам с вокзала.
Я спешу, извините меня. 

И еще одно интервью с Костантином Ваншенкиным с воспоминаниями о войне:

«…Беседу вел Владимир Сосницкий, “Красная звезда”.

Драматизм лаконичной строки документа воинского учета “год призыва – 1942” заключен в том, что до Дня Победы дошел лишь каждый десятый фронтовик 1924—1925 годов рождения. Этим безусым парнишкам довелось мужать в обстановке отступлений и окружений, когда гибель грозила на каждом шагу. В отчаянных атаках, где недостаток техники и боеприпасов восполнялся “секретом русской души” и невиданной самоотверженностью. Но они, павшие и живые, все равно победили. Представитель поколения победителей – известный поэт Константин Ваншенкин – в 1942 году 17-летним попал в Воздушно-десантные войска.

– Константин Яковлевич, каким вспоминается вам 22 июня 1941 года?
– Очень хорошо помню: теплый, солнечный был день. Я собирался на свидание с девочкой. И вдруг “тарелка” – репродуктор комнатный – объявляет о выступлении председателя Совнаркома Молотова. Я и не подозревал, по какому поводу. Вышел на улицу, а там люди у репродукторов собрались и слушают сообщение о переводе на военное положение приграничных областей. Врезалось в память объявление мобилизации ряда возрастов начиная с 1895 года. А еще фраза запомнилась: “Первым днем мобилизации считать 23 июня 1941 года”. И женские рыдания у репродукторов запомнились. Но я, как и все мои сверстники, был уверен: война сложится скоротечной, победной и завершится на чужой территории.

– Наверное, выражение “Со школьной скамьи – на фронт” – это и о вас?
– Не совсем. Служба моя начиналась под Москвой, недалеко от Раменского. Командиры, да и мы сами, понимали, что десант могут востребовать в любой момент. Кроме того, наставники-фронтовики готовили нас жестко: они уже знали цену солдатской неумелости. Тем более, что речь шла о боях в тылу врага.

– Тогда, наверное, вы и пережили чувства, о которых рассказали в своем стихотворении «Первый прыжок»?
– Пожалуй, более подробно и точно эти ощущения удалось отразить в повести “Армейская юность”, опубликованной в начале 1960-х годов. Понимаете, в отличие от современных десантников мы прыгали сначала из корзины аэростата, который в просторечии называли «колбасой». Это было гораздо неприятнее, чем прыгать из самолета. Самолет – это динамика, тебя буквально выдергивает в небо. А здесь – шаг в бездонную тишину…

– Где вам было суждено принять первый бой?
– Это было в 1943 году. В прифронтовой зоне мы готовились к десантированию в Крым, но нашу часть бросили на освобождение Донбасса. Конечно, мы, практически мальцы еще, с волнением и жаждой славы ждали такого момента. На деле все оказалось проще, обыденнее и страшнее.

– В одном из стихотворений вы говорите, что трус может притвориться храбрым на войне и что подобное притворство может перейти в привычку, которая затем действительно становится храбростью. Это вывод из личного фронтового опыта?
– Вообще-то точнее будет считать это образным обобщением. Хотя и доводилось наблюдать такое среди бойцов. Бывало, что отчаянно храбрые в боевой обстановке ребята проявляли просто животный страх на парашютных прыжках, хватались за сиденья, когда надо было шагать в небо. Наверное, преодоление страха как раз и есть смелость. А уж как это у кого получается – другой вопрос.
Победы в бою без победы над собой трудно достичь. Умирать ведь никому не хочется. Тем более, в молодости.

– У вас есть такие строки: “Мой первый ранний друг погиб в бою…” За ними – реальный человек?
– Да, это Вася Демидов. Он погиб в Венгрии. Фронтовая дружба очень искренняя. Поэтому потеря оставила во мне след на всю жизнь.

– А как вы встретили День Победы?
– В бою. В конце войны из десантных частей была сформирована 9-я гвардейская армия 3-го Украинского фронта. Наша часть брала Вену. А в начале мая нас перебросили в Чехословакию. Фашисты там яростно пытались прорваться к американским войскам, чтобы именно им сдаться в плен. 8 мая застало нас в Моравии, в перестрелке с эсэсовцами. Ужас, как не хотелось погибнуть после Победы! Но дрались мы в те дни с невероятной злостью.
А закончилась война для нашего батальона 11 мая встречей с американцами на мосту через Влтаву. Очень неформальная получилась встреча. Крепких напитков выпито было от души. Американцы при этом были весьма удивлены способностями наших бойцов в этом деле. Один из союзников даже попытался доказать, что в Америке тоже есть крепкие парни: махнул по примеру наших гвардейцев кружку слегка разведенного спирта. Минут через десять его пришлось укладывать в “виллис” в полном беспамятстве.

– В вашей лирике есть, если так можно сказать, призывные стихи, и многие из них стали песнями. Это так называемый социальный заказ?
– Я никогда не работал на социальный заказ. Ведь у поэта есть внутренняя потребность выразить стихотворной строкой свои чувства, свое видение событий. Так появились стихи “Алеша”, которые потом стали песней. Я Болгарию от немцев не освобождал, но просьба хороших людей из Комитета болгарско-советской дружбы написать о подвиге русского солдата-освободителя стала импульсом, и в памяти ожили фронтовые дороги Европы. Я просто вспомнил своих ребят-однополчан, что полегли за Вислой и Одером. Пожалуй, фронтовая судьба стала основой в моей профессии, да и саму жизнь, наверное, во многом определила. Даже первые мои публикации прошли в военной газете “Красный воин”. Потом маститый поэт Михаил Исаковский рекомендовал меня редакции журнала “Советский воин”, и через месяц на страницах популярного военного издания появилось мое стихотворение “Простреленный бушлат”.

– А потом песни на ваши стихи пела вся страна. Вы считаете себя поэтом-песенником?
– Пожалуй, нет. Это ведь особый дар надо иметь. К примеру, как у Михаила Танича. Или у другого моего друга – Леши Фатьянова. А мои стихи просто нравились кому-то из композиторов, и они перекладывали их на музыку. Первый такой опыт я приобрел благодаря Марку Бернесу – родилась песня “Я люблю тебя, жизнь”. А вот для фильма “Женщины” мы с Френкелем написали “Старый вальсок”, можно сказать, по заказу режиссера. Как бы там ни было, но песенный стих должен звучать по-особому, петься, что ли. И я никогда не думал, что мои стихи станут песнями, которые будут петь и слушать полвека. Это ведь сейчас порою музыку сочиняют “виртуозы”, не знающие нотной грамоты. А тексты к песням нередко пишут те, кто и говорить-то по-русски толком не умеет. Раньше этого не было.

– Судя по знаменитой песне “Я люблю тебя, жизнь”, вы в молодые годы были оптимистом?
– Это песня 1956 года. Время тогда было окрашено общими надеждами. А вообще, на мой взгляд, это критики записали меня в оптимисты. На самом деле я, скорее, грустный поэт. Даже, может быть, печальный. Я чаще говорю о потерях, утратах, нежели о радостных перспективах.

– А не сказывается ли на этом настроении и нынешнее положение поколения фронтовиков?
– В цивилизованном мире ветераны Второй мировой – и победители, и побежденные – окружены материальной, моральной заботой общества, а у нас они зачастую предоставлены сами себе. И так было с самого начала, когда после войны мы остро ощутили состояние своей ненужности в мирной жизни. Многие не выдержали тогда этого надлома. Одни спивались, другие замыкались в себе, третьи – и такое случалось – уходили “на кривую дорожку”.
Грустно, что даже через 65 лет после Победы не все фронтовики попали в списки на жилье, телефоны, прочие ощутимые льготы. А сколько их осталось-то?
Да что там квартиры! Захоронением погибших на войне по большей части занимаются самодеятельные поисковые отряды. А ведь и искать-то особо не надо. Под Ржевом, под Псковом, в Карелии в лес зайдешь – косточки солдатские на земле белеют. Военные архивы неразобранными тюками с той поры лежат…

– И тем не менее День Победы – праздник светлый, по-настоящему всенародный…
– Да, народ считает День Победы одним из самых важных и любимых праздников. Значит, люди признали его своим кровным торжеством. А вот к непосредственным виновникам этого торжества относятся в будничной жизни весьма равнодушно. В последнее время стало проявляться даже ироническое отношение к ветеранам, к этим старичкам, увешанным медалями и значками. Преобладает, наверное, ощущение всенародной борьбы, национальной победы. А седые старики уже совсем не похожи на тех легендарных героев, что победили сильнейшего врага в жестокой битве.

– А если бы можно было повернуть время вспять, стать тем Костей Ваншенкиным, что, донашивая солдатские шинель и сапоги, раздумывал, а не бросить ли ему престижный геологоразведочный институт ради стихов? Каким бы был ваш выбор?
– Совершая те или иные поступки, человек не всегда остается единоличным зодчим своей судьбы. Обстоятельства тоже участвуют в этом сложном процессе. Бывает, кажется, жизнь сама тебя ведет куда-то. И все у тебя получается само собой. Ведь я не видел себя в мыслях лауреатом премий, не намечал себе, что напишу стихи, которые станут любимыми народом песнями. Не думал, что мои строки будут звучать по радио… Конечно, можно по-разному относиться к превратностям фортуны. Но на свою судьбу мне грех жаловаться. И исправлять что-либо в ней, будь такая возможность, я бы не стал…»

 
И снова странное ощущение остается от рассказа большого поэта и фронтовика о войне, в которой он участвовал. Ощущение печали, если не сказать, тоски и горечи, за отношение к воевавшим, о котором говорили сами фронтовики. Внешне это было одно отношение, а по сути, часто совсем иное…

И еще одно любопытное наблюдение. Конечно, о поэте и писателе Ваншенкине знали. Но… в то же время, человек, прошедший ад войны с фашистами, писавший замечательные, талантливые стихи, не был публичным. Настолько публичным, чтобы о нем говорили сплошь и рядом. Это было свойственно тем, кто испытал ужасы боевых действий. 

Поэт был достаточно скромен, не участвовал ни в светской жизни, ни в скандалах, свойственных «свету», ни в чем ином того же плана. Ему это было не нужно. Он был выше этого. Поэтому казалось странно, когда таких людей, как Ваншенкин, начинали чему-то «поучать». Вот что он отвечал на это:

Не так вы жили и живете…

– Не так вы жили и живете, —
Мне говорит один юнец, —
– Не так в любви, не так в работе, 
Не так в мечтаньях, наконец. 

Однако многое, конечно, 
Вам было в жизни по плечу… 
А я смотрю почти что нежно, 
А я не спорю, я молчу. 

Пусть в край далекий уезжают.
И на пути своем крутом
Пускай сначала возмужают, 
Пускай оценят нас потом. 

Пускай услышат в ночь июня, 
Как время травами шуршит. 
Пусть снисходительная юность 
Свой суд над зрелостью вершит. 
1961

Впрочем, творчество Константина Ваншенкина не одни стихи. С начала 1960-х годов Ваншенкин писал прозу, преимущественно автобиографическую. Он автор повестей «Армейская юность» (1960), «Авдюшин и Егорычев» (1962), «Большие пожары» (1964), «Графин с петухом» (1968), рассказов и др. Большинство прозаических произведений были опубликованы в возглавляемом Твардовским журнале «Новый мир». Всего Ваншенкин издал более трех десятков книг поэзии и прозы.

Однако это уже отдельный разговор…

Лазарь Модель.