Людмила Сосина: О Гилельсе

Я себя не помню без Гилельсов, мы очень дружили, Это была замечательная семья; сейчас уже свидетелей никого не осталось. У родителей были дети от первых браков, и только Миля и Лиза – общие. И в Одессе говорили: какие это таланты, почему же так мало, только двое, надо было бы, ну, хотя бы пятеро… Если бы у меня была сестра, я не уверена, что у меня были бы с ней такие отношения, как с Лизой. Вспоминая наше детство, Лиза говорит:
— Люся, вы были бедными, а мы были нищими. Отец приносил с работы кусок селедки, завернутый в газету, мать варила картошку, и все мы по очереди ели и облизывали эту селедку.
Миле и Лизе родители давали по десять копеек на трамвай – музыкальная школа находилась довольно далеко, — и Миля предлагал Лизе:
— Давай пойдем пешком и купим… семечки.

Мать была властная и строгая, а отец – очень мягкий, он все прощал.

Лиза рассказывает: когда мать зимой уходила на рынок, они с Милей скорей-скорей открывали форточку и высовывали две головы на улицу, чтобы простудиться… и не заниматься.

Однажды Миля мне пишет записку: «Люся, ты хорошая девочка, я хочу с тобой дружить». Я ему отвечаю: «С рыжими не дружу». Он мне потом всю жизнь это вспоминал.

Отец Гилельса, Григорий Григорьевич, носил карманные часы и всегда хотел иметь к ним цепочку. Потом, в Москве – они уже жили на теперешнем Проспекте Мира, – Миля привез ему из какой-то поездки платиновую цепочку – тонкость невероятная, так и струится между пальцев.
Миля при мне ему говорит:
— Папа, твоя была мечта, я хочу тебе подарить.
Григорий Григорьевич – он платинну-то видел в первый раз, — так, очень спокойно:
-Спасибо…
И вышел.
Миля мне говорит:
— Тебе не показалось, что это не произвело на него никакого впечатления?
— Показалось…
— Пойди посмотри, что он там делает.
Захожу на кухню. Он на цепочку и не смотрит, ни малейшего внимания. Спрашиваю:
— Григорий Григорьевич, ну как вам цепочка?
— Ничего… Понимаешь, я хотел иметь цепь… А эта ничего не весит…
Ему было все равно, — хоть из нержавеющей стали, но только тяжелая, массивная цепь.

Как -то мы, несколько человек, стоим в консерватории у диспетчерской, о чем-то говорим. И я обратилась к Гилельсу:
— Эмиль Григорьевич!
Он на меня посмотрел внимательно и тихо говорит:
— Ну-ка, отойдем в сторону… Ты что, с ума сошла? Я для тебя Эмиль Григорьевич?
— Но ведь вокруг люди…
— Так вот, запомни это до конца жизни: ты для меня – Люся, я для тебя – Миля. И если ты меня еще раз где-нибудь назовешь Эмиль Григорьевич, я просто не откликнусь.
Вот это был Гилельс. Я вообще не знаю человека на него похожего.

Была такая история. Я тогда много играла, только что вернулась из Германии, где гастролировала. Меня вызывает начальник отдела кадров филармонии:
— Не пора ли Вам на пенсию? Нет, без работы вы не останетесь — может быть билетершей, гардеробщицей…
Я была тогда в ужасном состоянии, хоть под машину бросайся; с кем поделиться? Побежала к виолончелисту Яше Слободкину, — мы часто вместе выступали. Все рассказала. Он тут же позвонил Лене Когану, который сказал, что нужно проучить этого хама, — составить письмо на имя министра и положить ему на стол в начале рабочего дня (был человек, там работавший и который мог это сделать).
— Я подпишу, — сказал Леня, — Хренникова я беру на себя (они были в очень хороших отношениях). И Слободкин подпишет, но нужна подпись крупного пианиста, Гилельса или Рихтера.
К Гилельсу я могла обратиться. Звоню. Подошла Ляля. Я все ей объяснила. И прошу (мы были на вы):
— Расскажите все Миле. Если он не захочет подписать, я не обижусь, но от него я не хочу это слышать. Пусть он скажет вам, а вы – мне.
— Хорошо.
Я должна была перезвонить. Миля говорит:
— Когда тебе нужно это письмо?
— Завтра.
— Ты можешь приехать к нам завтра рано утром?
— Конечно.
Прихожу ни свет ни заря. Миля, видно, только что встал с постели; он выходит и протягивает мне письмо – я запомнила это на всю жизнь:
— И тебе не стыдно? Как ты могла хоть на минуту подумать , что я не подпишу?
Вот что такое Гилельс. Это был удивительный человек. Он не выносил лести и сам никогда никому не льстил.

Шел первый конкурс имени Чайковского, не было только еще финала, третьего тура. Гилельс – председатель жюри. Вызывает его к себе министр культуры Михайлов:
— Эмиль Григорьевич, вы, кажется, член партии? Вы понимаете – это первый конкурс имени Чайковского и первая премия должна быть наша, советская.
— Вы опоздали, Николай Александрович, — говорит ему Гилельс, — публика уже присудила Клиберну первую премию, и я ничего не могу сделать.
Тогда нужно было иметь большую смелость, чтобы так ответить.

И еще о начальстве, которого я никогда не любила.
Был такой заместитель министра Данилов (он был знаком с моим мужем). И вот мы, после концерта Рихтера – замечательно играл! – спускаемся по лестнице Большого зала, и он спрашивает меня:
— Ну, как вам наша первая перчатка?
Как в боксе! И ведь не Гилельс, конечно, а Рихтер. Я ему отвечаю:
— Как для кого… Хорошо, если бы этих первых перчаток было бы больше — не две – я вижу только две, — а двадцать две…
Должна сказать совершенно честно: мне всегда был ближе Гилельс. Я гилельсианка.

Я с ним много концертов переиграла, дома, на двух роялях. Безумно этим гордилась. Я ему часто говорила: «Миля, у тебя руки из чистого золота». Ему, кажется, это нравилось. Я его обожала, преклонялась, готова была встать на колени, и… боялась. Он был очень строг.
Как-то играли мы впервые Второй концерт Брамса. Я хорошо читала с листа и, конечно, немного облегчала себе партию оркестра, как это обычно делается, — чтобы он легко понял где какие инструменты. Вдруг Гилельс меня останавливает:
— Люся, что ты играешь! Скажи мне, кто написал этот Концерт?
— Брамс…
— А не ты? Дело в том, что ты играешь ровно половину нот. Научись на всю жизнь – уважать текст. Ты же сама не любишь халтуры, но то, что ты сейчас делаешь – это халтура.
Закрыл ноты и отдает мне.
— Иди домой. Когда выучишь все ноты, будем играть.

В нем была сдержанность и высокая порядочность.
Не мне рассказывать, какой это был пианист. Сейчас ничего похожего нет, хотя играют очень быстро – и великолепно, — я прекрасно понимаю чтo сейчас хорошо; но его, Гилельса воля, его звучание, что самое важное, — неповторимо. Повторять, конечно, не нужно, да и невозможно, — но второго такого нет. Как нет и Софроницкого, и Рихтера.

Миля не выносил самолеты и, если была возможность, ездил на гастроли или поездом, или пароходом.
Однажды, в очередной раз на концерты в Америку он плыл на океанском корабле – это целый город, все там есть… Количество народа немыслимое – и на выход установлен определенный порядок: сначала – коронованные особы, потом рангом пониже и т.д.
Ляля рассказывает:
— Мы с Милей поняли, что нам ждать придется долго, выйдем последними; мы и не торопимся, встали где-то в сторонке. И вдруг слышим по радио – на английском, потом на русском: «На причале находится знаменитость – импрессарио Сол Юрок. Он встречает великого советского пианиста Эмиля Гилельса. Эмиль Гилельс с супругой, мы Вас просим на выход первыми». Все расступились, и мы вынуждены были идти…

Маленький курьез. Боря Блох – отличный концертирующий пианист, ученик Башкирова. Он одессит, сейчас профессор в Дюссельдорфе. Приезжает он в Одессу. Идет и видит свой дом, — в самом центре города, чудный район, недалеко от «Лондонской» гостиницы, от лестницы и Ришелье.
— А на доме, — говорит, — какая-то доска. Думаю — ничего себе! Лечу как на крыльях, подхожу и читаю: «В этом доме жил Эмиль Гилельс».

Башкиров говорит мне, зная как я любила Гилельса:
— Людмила Александровна, Я должен вас обрадовать; вы знаете, что происходит: сейчас на Западе: гораздо большим успехом пользуются записи Гилельса, чем кого бы то ни было другого!»

По моему разумению, Одесская консерватория должна бы носить имя Гилельса, — консерватория, воспитавшая такого гиганта.

Из беседы с Григорием Гордоном
Москва, апрель 2008

Уриэль Сегал. Дениз Толковская.