Русь из раскопа

         Старая Ладога — маленький (чуть боль­ше двух тысяч жителей) городок на бере­гу реки Волхов, немного южнее Ладожс­кого озера. Почти поселок или большая деревня, о которой многие просто не зна­ют. Между тем отсюда пошла Русь, здесь сел Рюрик, первый князь русского госу­дарства, положивший начало династии. Только в памяти у нас со школы Ладога никак не остается, больше запоминаются Новгород и Киев. Так бывает и с людьми — вот человек велик, многие через него дорогу в жизнь обретают, а сам он неза­метен. Тайное величие…

            Чтобы приехать сюда, не нужны ника­кие причины. Как паломничество к свя­тым местам. Разве мы решаемся на это из-за чего-то? Нет, что-то само зреет внут­ри, и вдруг осознаешь: надо ехать. Хотя внешних событий на Старой Ладоге, и примечательных и просто сенсационных, происходит предостаточно. Недавнее, на­пример, сообщение в прессе о том, что найдена, наконец, могила Рюрика. На что мой знакомый археолог, всю жизнь изу­чавший древние славянские курганы, ус­мехнулся:

            «Да если б даже и нашли, как бы узна­ли, что это Рюрик? Ведь в IX веке славяне сжигали умерших, причем основательно, до пепла. Сотни курганов уже раскопано, а толку? Хотя сейчас криминалисты даже из пепла, говорят, извлекают информацию… Что же, съезди, посмотри…»

            Ладога в IX веке представляла собой крупный северный город-полис — центр международной торговли. И вот, представьте, на этот торговый центр нападают бан­диты (варяги): убивают людей, уводят в плен, разрушают все, что построено, забирают имущество, даете накладывают дань. Что де­лать? Самое разумное (поскольку варяги —- воины-профессионалы) — договориться с кем-нибудь из тех же варягов, достаточно разум­ным и авторитетным, о защите от своих же. Бандит, ставший защит­ником, в новой для себя роли на­чинает меняться морально, уже тяготея вместо хаоса к порядку. Это отчасти объясняет, как Рюрик стал первым русским князем. Постепенное повсеместное превращение бандитов в охранников и привело к исчезновению варягов как явления — они незаметно ра­створялись в местном этносе, сливаясь с вобравшим их народом.

            Старой Ладогу стали называть после 1704 года, когда Петр I заложил Новую Ладогу у самого Ладожскою озера. Каж­дый год раскопок здесь открывает новые страницы истории. Год основания Ладо­ги, например, до недавнего времени от­мерялся «Повестью временных лет»: «В лето 6379 (то есть 862 года)… срубиша город Ладогу. И седе старейший в Ладозе Рюрик». А ока­залось, что Ладога по меньшей мере лет на сто старше. Считали, что Ладога IX века — варяжский город, а оказалось, что сла­вяне пришли в эти места раньше; внача­ле VIII века здесь встала славянская кре­пость Любша, которую на изгибе Волхо­ва, на горке, раскопал три года назад ар­хеолог Евгений Рябинин.

            Вся долетописная история Руси факти­чески сохранилась только здесь, на Ста­рой Ладоге. Почему? Как ни странно, благодаря утрате ею полити­ческою статуса центра государства после 870 года, когда Рюрик из Ладоги пере­ехал в Новгород и промышленной дея­тельностью людей здесь не были разру­шены культурные слои. Как говорят, нет худа без добра…

            … Мурманский поезд довозит до Волховстроя, а дальше из этого районного центра в Старую Ладогу только один путь — на местном автобусе-экспрессе. Необычен именно этот, автобусный отрезок пути, хотя длится он всего 15—20 минут. Потому что идет вдоль реки Волхов — на­чала знаменитого пути из варяг в греки, как бы вспять времени, из XX века — в X, IX, VIII века. Это подтверждается и во­очию — в самом центре Старой Ладога на рекламном столбе возле автобусной ос­тановки в глаза бросается дата основания города — 753 год.

            И здесь действительно как бы другое время. Таким же, наверное, спокойным и величавым, как и 100, и 500, и 1000 лет назад, был Волхов. В памяти всплывает фраза арабского писателя X века Ибн Даста: «Река — это жизнь, которая течет сквозь время». Здесь, на Ладоге, эти сло­ва обретают новый смысл — вдоль реки концентрируется жизнь людей и застыва­ет, как кольца у дерева.

            Или такое впечатление мне навеяли раннее утро, сонная еще река, тихие, пока без людей, улочки, утонувшие в зелени дома? Будь это промышленный город, уже что-нибудь бы пыхтело, звенело, шелес­тело и шаркало. А здесь хрупкая, как жизнь, тишина. И происходит чудо. Ма­ленький прудик у самой Ладожской кре­пости передает какое-то движение, хотя сразу я ничего не различаю. Но тут же вижу: голова разрезает воду и руль в виде хвоста. У самого берега — нырок… и нико­го. Видимо, нутрия — норы у нее обычно под берегом.

            А на реке ни ряби, ни гребеш­ка. И на этом зеркале воды почти у другого берега лодка с тремя пацанами. Свесив ноги в воду, сидят с удочками, о чем-то не­громко переговариваются. Разоб­рать слова трудно, но в этом и прелесть — как будто из тех дале­ких времен идут эти голоса. По­нятность слов, их современность убили бы это ощущение вечности. А так — интонация, она же и 1000 лет назад была такой же… Похо­жесть — это коридор сквозь вре­мя, та же частота, канал связи.

            Но нет, все изменяет крик «Подсе-ка-ай!» одного из мальчишек. И тут же, как по цепочке, где-то рядом завыли два кота. Ну, конеч­но, вон они, друг против друга, спины дугой, трубой хвосты… И заверша­ет общий звук тонким криком чайка, плы­вущая над головой на пойманном теплом потоке воздуха. То есть тишина наруши­лась, но и в этих звуках некое единство, некая взаимосвязь. Это мир здесь как бы виден и слышен во все стороны, навер­ное, так же, как и 1200 лет назад.

            Город постепенно оживает, открывает­ся музей-заповедник, и моим гидом ста­новится заместитель директора по науке Надежда Ильинична Милютенко. Мы сто­им на месте бывшего ладожского городи­ща. Все заросло травой, но ориентир — фундамент церкви святого Клемента, постро­енной в XII веке и, к сожалению, не со­хранившейся.

            «Откуда взялась цифра 753? —задает вопрос  Н. Милютенко. — Именно здесь, на земляном городище, в 70-е годы ХХ века археолог Евгений Рябинин откопал кузницу с двумя десятками уникально (хоть сейчас в рабо­ту) сохранившимися инструментами. Дендроанализ бревна из этой мастерской и дал 753 год. Инструменты сверхценные, одни только клещи-тиски — целое состояние. Мастер, видимо, этот набор всю жизнь со­бирал, а может, и не он один. Имел дело и со сталью, о чем говорят наконечники стрел, и с цветными металлами (следы бронзовых шлаков). И конечно, если б переезжал или спасался бегством, инструменты в первую очередь взял бы с собой как главную цен­ность. Не успел — все было брошено. Зна­чит, городище подверглось внезапному на­падению, хозяин погиб, мастерская сгоре­ла. Кто был мастер? Может быть, сканди­нав? Об их присутствии здесь говорят Ва­ряжская улица, могильник Плакун на дру­гом берегу Волхова — место массовых за­хоронений скандинавских воинов, которых, судя по заклепкам, клали в ладьи и сжига­ли вместе с ними прямо на берегу.

            Там же, видите, сопки-курганы. В одной из таких сопок был найден наборный пояс, который и нашу сравнительно недавнюю ладожскую хронологию (753 год) разбива­ет. Потому что это неволинский финно-угорский пояс из Приуралья. Эти пояса были только до 700 года, позже у нас они не встречаются. А теперь, когда на мысу, где Волхов делает поворот, Рябинин открыл крепость Любшу и раскопал халинскую на­кладку, тоже из Приуралья, но старше не-волинской, стало ясно, что славяне посе­лились тут раньше скандинавов. А камен­ные конструкции Любши? Ничего подобного ни в то время, ни позже мы не знаем ни у финно-утров, ни у скандинавов. Каменное строительство в Скандинавии начинается только в XI веке…

            Почему для нас так важна Ладога и все эти находки, которые открывают археоло­ги? Мы узнаем, откуда наши предки, что они смогли сделать в тех трудных услови­ях, в которых жили. Это вырабатывает ис­торический оптимизм, если хотите, нацио­нальную гордость. Ведь у славян не было не только привычных нам электричества, водопровода и канализации, но даже дымо­ходов (просто отверстие в потолке, и все!). А мы легко произносим: раз нет канализа­ции, то нет и цивилизации. Но какие кра­сивые вещи создавали эти люди в то время. Как изящно сделан и каким украшен орна­ментом не кинжал для князя, а простой бытовой нож. Если мы находим обувь, то тщательно сделанную, добротную, краси­вую, зачастую с вышивкой. Какой техно­логией производства металла они уже владели, если делали самозатачивающиеся лез­вия из пакетной стали! Сваривали три по­лоски стали, сильноуглеродистую в середи­ну, слабоуглеродистые — по бокам. А ведь полоски, имеющие разную температуру плавления, надо было сварить. Края, есте­ственно, стачивались быстрее, а централь­ная часть заострялась!

            То есть наши предки, живя в трудных условиях, поднимались вверх. И народы перенимали друг у друга все лучшее. Не пришло же в голову славянам, пришедшим сюда в начале VIII века, засесть в землян­ке, как угро-финны… Они поставили кре­пость на реке Любша, строили избы. И сканди­навам, у которых искусство обработки ме­талла было выше, чем у славян, не вздума­лось забыть свои технологии и работать менее совершенными орудиями, какие здесь были. Наоборот, славяне усвоили сканди­навские технологии, а скандинавы, в свою очередь, усвоив строительную технику сла­вян, возвели Ладожскую крепость. И вот через все эти открытия в нас вместе с ува­жением подсознательно входит стремление двигаться, стремиться так же, как они, вверх. Это актуально именно сейчас, когда в обществе идут обратные процессы..».

            Время в таком интересном разговоре летит убийственно быстро. Надежде Ильиничне Милютенко пора уходить — в музее дел всегда хватает. Но о проблемах нельзя было не сказать. О том, например, что народ здесь сейчас занят элементарным выживанием, в том числе и учителя, и краеведы. Хотя в отно­сительно благополучный советский пери­од, конечно, были энтузиасты, разные кружки: и при музее, и при школах, разумеется, все бес­платные. Интерес к истории Отечества, считает Надежда Ильинична, нужно вос­питывать с детства, а краеведение ни в одной школе до сих пор не является ос­новным предметом… Наука требует не ос­танавливать исследования, тем более, что археологами освоено здесь всего лишь 2—3 процента территории. А реальность в том, что археологическая экспедиция Санкт-Петербургского института материальной культуры РАН, возглавляемая академиком А. Кирпичниковым, копает на ладожском городи­ще только в июле — на большее нет денег (из тех, что выделяет на археологию и ре­ставрацию администрация Ленинградской области). Почти все лето ведет раскопки на Любше группа Е. Рябинина, но это уже на деньги, которые дает не государство, а сочувствующие: политики, бизнесмены, деятели искусства, простые люди самых разных профессий. Кто-то помогает если не деньгами, то своим бескорыстным тру­дом.

           «Вам надо обязательно побывать в Любше, на раскопе, увидеть Рябинина, —на прощанье посоветовала Н. Милютенко, — не пожалеете. Утром приходите к общежитию, ребята возьмут вас с собой.»

            Наутро обычная плоскодонка, вместив в себя рябининский археологический от­ряд, включая и меня, пересекла Волхов. Отряд — это звучит, пожалуй, слишком громко. Сегодня вместе с Евгением Алек­сандровичем Рябининым это реставратор Ирина Воинова, историк Антон Добошинский, журналист Игорь Бедеров, сту­дентка Даша Ефимова и старшеклассник Никита Воинов, сын Ирины.

            Что меня сразу удивило, так это скром­ность, незаметность Рябинина. «Гордость Ладоги», как его назвали авторы фильма «Первая столица», — доктор наук, автор пяти книг, раскопавший более 600 сопок по всему Малому Северу, на ладожском городище — три уникальные ремесленные мастерские, а теперь на другом берегу — крепость Любшу, первую каменную кре­пость Руси, он далек от величия, достой­ного его заслуг. Дело даже не в простоте одежды — куртке, джинсах, кроссовках, кепочке. Как начальника, перед которым трепещут, его как бы здесь нет. Но все его команды выполняются беспрекословно.

            Сойдя на берег, мы отправляемся в двухкилометровый путь до Любши, где заложен раскоп. Мне, правда, грезилось, что мы доберемся туда «морем», то есть хоть кусочек, но пройдем путем норманнов, как на знаменитой картине Н. Рери­ха «Заморские гости», где прямо на нас плывет их красочно зловещий драккар. В этой картине есть своя аномалия, своя тайна. Ведь Николай Рерих, побывав в 1899 году в Старой Ладоге, не мог видеть кре­пость Любшу — она тогда была под зем­лей, под частоколом деревьев и усадьбой князей Шаховских. А он нарисовал ее на горке, там, где Волхов делает поворот. Прозрение?

            Но мы идем не водным, а сухопутным путем — так быстрее. И вот, наконец, раскоп. Что он собой представляет, и кто что в нем делает? Это площадка на горке, примерно метров 30— 40 в длину и столько же в ширину, в ок­ружении деревьев. Несколько «канав» (пусть меня простят археологи), где все культурные слои видны в разрезе. Рядом свой языческий идол (конечно, в шутку) — забавная конструкция из всякого под­ручного материала: досок, палок, веток, тряпочек.

            «Это наш покровитель Федор, —по­ясняет Никита, — тогда ведь было язычество. Так вот наш Федор имеет большую силу. Как-то один человек в него камнями пошвырял, так после этого три дня подряд лил дождь, то есть уже не поработаешь. И когда теперь этот человек приезжает на раскопки, как хотите понимайте, начина­ется дождь.»

            Вот железная пружинная кровать без ножек с дырой в сетке прямо посередине. Оказывается, при нехватке денег это за­мечательный заменитель профессиональ­ного грохота для просеивания породы.

            «На это дело, —говорит Антон, — ставятся новички, поскольку это самая ква­лифицированная работа, требующая особо глубоких знаний».

            Еще «деталь», которая бросается в гла­за, — большой камень на дне раскопан­ной площадки.

            «Камень-наковальня, — считает Антон,— металлоискатель над ним звенит как су­масшедший, потому что частицы металла  въелись в камень за годы работы. Здесь, внутри крепости, видимо, была ремеслен­ная мастерская с кузней. Будь она рядом, в посаде, не успели бы эвакуировать в случае нападения. Литье и ковка — большая ста­тья дохода в то время, металлические изде­лия ценились очень дорого, поэтому мас­терская внутри.»

            Все распределились по своим местам, у каждого свой участок. Наивно было бы ожидать находки как из рога изобилия — день на день не приходится. Но при мне Дата нашла наконечник стрелы, который торчал в стене. Как будто бы скандинавс­кий. О чем это говорит? О неметкости на­падавших? Скорее о том, что стрельба велась с воды, с корабля – драккара, рас­качивавшегося на волнах.

 А крепость была разрушена, иначе стрелы бы в стене не торчали.

            Выключив металлоискатель, к нашему с Дашей обсуждению находки подключа­ется Антон:

«И славяне, и скандинавы сидели здесь рядом: первые — на Любше, вторые — в Ладоге. Но славяне как бы контролирова­ли ворота на пути из варяг в греки — кто превратник, тот и диктует. Скандинавам, естественно, это не нравилось. И они сме­ли крепость. А,возможно, это сделал Рю­рик, прекратив междоусобицу. А если гло­бально, то долгое время шли споры между норманистами и славянистами о том, как формировалось русское государство, кто здесь был, славяне или скандинавы. В ре­зультате Рябинин нашел и тех, и других: в семидесятых годах на ладожском городище скандинавов, а сейчас на Любше славян. И спор фактически прекращен — были и те, и другие…»

            Я слушаю Дашу и Антона и всматрива­юсь в вертикальную стену раскопа, раз­рез стены площадью примерно 5—6 квад­ратных метров. Каждый сантиметр тут можно изучать с микроскопом и делать открытия. Ска­жем, вот серый слой толщиной сантиметра три, что это такое? Оказывается, рыбья чешуя. Обыкновенная, блекло-серебристая, почти серая. Потереть пальцем, и вот они, три чешуйки, сосколь­знули на ладонь. Как будто от обычной рыбы, только высохли. Но чешуйкам этим 1300 лет! Это «рыбоеды», как называют ар­хеологи живших здесь до славян угро-финнов. Жили в землянках, охотились, рыбачили и ничего примечательно­го после себя не оста­вили, за исключением отдельных украшений да вот этой рыбьей че­шуи. Но ладони от этих трех чешуек теп­ло, как будто приобщаешься к потоку жизни, в котором ты сам — тоже какая-то его часть, какое-то мгновение. И без них, без этих финнов, без их 6—7 веков не было бы и нас, потому что поток один, другого не дано, и каждый миг держит его непрерывность.

            Мне повезло, потому что Ирина Лео­нидовна Воинова — реставратор, работа­ет больше на храмах и не каждый день ездит в раскоп. Но внешний облик крепо­стей тоже ее епархия. Она приехала. И здесь именно она может сказать, как выглядела Любшанская крепость.

            «Складывается впечатление?» — спра­шиваю ее.

            «Топографически, сами можете видеть,—говорит она,— ситуация классическая: большая река (Волхов), в нее впадает ма­ленькая (Любша) и на мысу городище. С наклонной стороны, наиболее удобной для нападения, устроен вал подковообразной формы. Человеку свойственно всегда искать оптимальный вариант.

            Этот зримый, более поздний вал, насы­панный поверх первоначального, засыпан слоями и говорит о другом, более высоком уровне понимания, других конструктивных приемах. Чтобы вал не осыпался, его надо укреплять, потому что глиняные насыпи долго не удержатся. Вот строители и укре­пили вал подпорными каменными стенками внизу и повыше. На основании вала были деревянные конструкции, обеспечившие рав­номерную осадку насыпи и кладки. Мы можем это сравнить с южными городища­ми. Там своя строительная техника, свой материал, но принципы устройства насып­ных конструкций сходны…

            Общая площадь крепости примерно 1500 квадратных метров, длина вала 70—100 метров. По верху вала шла горизонталь­ная площадка метра три шириной и рубле­ные конструкции-клети, пустые или запол­ненные песком или камнем. Сверху — бру­ствер и что-то вроде боевого хода. В об­щем, классический вариант — простейшая форма защитных сооружений, в Средней Европе их реконструируют. Но мы все-таки пока многого еще не знаем. Ведь была усадьба Шеховских, а до нее строения XIV—XV веков. Во время войны тут стоял госпиталь, рыли ямы, чтобы мусор убирать. У Шеховских был сад, значит, сажали де­ревья, тоже копали. Что-то уже безвозв­ратно утеряно: раз конструкции крепости начинаются зачастую прямо под дерном, то, естественно, что в некоторых местах они были разрушены. То есть, чтобы точ­но определить облик крепости, нужно вскрывать все городище (и крепость и по­сад) и разбираться что где… Сейчас толь­ко предположения, а для деталей нужна полная реконструкция…»

            Несмотря на такое подробное описание вала, мне все-таки трудно представить, как выглядела крепость Любша. Но без деталей и люди все похожи друг на друга. А на Любше последние детали прояснят­ся только тогда, когда археологи докопа­ются до материка, до фундамента. А это будет еще не скоро. Что-то постоянно дают и находки внутри крепости.

            «Что именно?» — задаю вопрос уже Евгению Александровичу Рябинину.

            «Видимо, были какие-то наземные по­стройки, — говорит он. — Но о них мы су­дим не по прямым свидетельствам (их нет), а по косвенным. Например, по скоплению шлаков. Значит, были горн и мастерская. Найдена целая серия бронзовых слитков, тигли. А несколько дней назад я разгляды­вал остатки шлаков (мы их не берем, это болотная руда), вдруг увидел кусок желе­за (!) в виде внутренней части горшка. То есть они делали сталь! А чтобы ее сделать, закладывали в горшок железную крицу, вып­лавляли из нее шлаки и получали сталь. Это что-то новое, потому что для славян этого времени (I половина VIII века) и этих мест (для Восточной Европы) такая технология не характерна. Мои раскопы 70-х годов кузнечной мастерской на ладожском зем­ляном городище говорят о работе со ста­лью в середине VIII века, но там это дела­ли скандинавы, уже имеющие подобный опыт. А здесь славяне!

            Об этом же говорят и другие предметы, найденные здесь за три года: украшения, очень много наконечников стрел, два же­лезных дротика. Дротики вообще редкость для Западной Европы. После того как был откопан дротик, очень похожий на найден­ный Зорианом Ходаковским в началеXIXвека в Олеговой могиле, то мы мо­жем сказать, откуда пришли строители Любши и как расшифровать этнический адрес человека, похороненного в Олеговой сопке, — это западные славяне.. Сейчас спе­циалисты изучают новгородские берестяные грамоты, и там, в записях, упоминается так называемое лящевское наследие, то есть, и там речь о западных славянах. И еще я на­шел аналогию — такую же крепость на се­вере Австрии, погибшую в конце IX века под ударами кочевников с востока. Такая же стенка, возможно, такие же деревянные конструкции. Если мои предположения под­твердятся, то и строители Любши — тоже западные славяне, пришедшие из Европы. Где они могли научиться навыкам строительства? Это, видимо, соприкосновение с римлянами еще в первых столетиях нашей эры…»

            Кажется, так ли уж важно, пришли славяне на Любшу из Западной Европы или из Восточной? Почему для Рябинина это имеет такое большое значение? По­чему вообще для настоящего ученого ка­кая-то деталь, какое-то слово, какой-то факт иногда кажутся самыми большими ценностями? Последняя деталь, недоста­ющее звено замыкают круг, и мир пред­стает единым целым. Подтверждением этой мысли стал эпизод, завершивший день в раскопе.

            Во второй половине дня зарядил дож­дик, по мере усиления грозящий превра­титься в ливень. Деревьев вокруг раскопа много, хотя от сильного дождя они не за­щита. Но мы успели дойти до одного из строений бывшего Дома творчества худож­ников. Здание было уже разодрано и рас­христано — без окон и без дверей, с обо­дранными стенами и полом. Только кры­шу не успели утащить, поэтому внутри было сухо.

            А у входа на улице валялись вещи, мно­жество вещей, как бы вся палитра того, чем мы пользуемся в быту: посуда, одеж­да, книги, бижутерия, игрушки, обувь, косметика, бумаги, письма. Для чего все это здесь? В другое время я бы и не заду­мался над этим. Чего удивляться — уез­жая, кто-то выкинул ненужное, и все дела. Но после раскопа эта картина показалась мне имеющей смысл. Эти раскиданные вещи предстали как бы проме­жуточной стадией между жизнью и тем, что потом, прессуясь в виде культурных слоев, от нее ос­тается в почве, что только что было в раскопе. Тоже своего рода круговорот бытия, внешне бес­смысленный, но имеющий свое тайное, невидимое нам продол­жение в другом времени и дру­гом пространстве. Во всяком слу­чае, я ощутил чувство соприча­стности к этим незнакомым мне вещам, как до этого в раскопе было чувство сопричастности с тремя рыбьими  чешуйками  — всем, что осталось от «рыбоедов» угро-финнов. Это трудно объяс­нить, но это есть… Человек — звено времени, соединяющее все случайное, что с ним соприка­сается…

            Из 400 находок на Любше за три года 250 открыты в этом году. Антон как неофициальный архивариус вечером, когда мы вернулись в общежитие, пока­зывает каждый предмет, осторожно извле­кая его из целлофанового пакетика. 25 ко­рабельных заклепок, причем не исполь­зованные, а в виде заготовок! Более 20 стрел, среди них есть кольчужные, про­бивающие металл. Дротики, одношипный и двушипный (тот самый, аналог найденного в начале XIX века в Олеговой моги­ле Ходаковским). Вот крышка литейной формочки из огнеупорного песчаника для тугоплавких бронзы и серебра в отличие от известняковых формочек, годящихся только для легкоплавких олова и свинца. Матрица для изготовления серебряных изделий. Две пряжки с орнаментом. Буси­ны самых разных форм и цветов. Среди них есть образец и дубликаты, сделанные из более простого стекла. Или золотостеклянная пронизка — бусина, изнутри ок­рашенная краской под золото. Подставка под струны музыкального смычкового инструмента, ведь VIII—IX век! Пилка по кости — возможно, самая древняя на Руси пила… Когда-нибудь каждый из этих пред­метов станет необходимым звеном в сво­ем информационном круге. Потом круг замкнется, идея станет аксиомой, и мы поднимемся еще на одну ступеньку по лестнице познания мира.

            Я смотрю на все эти предметы и ду­маю: вот сейчас бы сюда Генриха Михай­ловича Силанова из Воронежа с его гене­ратором высокой частоты, расслаиваю­щим пространство по времени, и спект­ральным фотоаппаратом. А с другой сто­роны, разве сам человек, каждый из нас, не расслаивает время? Мысль — скаль­пель, интерес — энергия, основа — голографичность мира, когда в каждой час­тице заложена вся окружающая инфор­мация. А разве писатель не раскручивает время в обратную сторону?

            Сколько еще вопросов висит в воздухе Старой Ладоги… Чем больше находок, тем их больше. В таком случае больше всего вопросов должно быть у больше всех зна­ющего Рябинина. И у меня сложилось впе­чатление, что так оно и есть. Ведь я все-таки задал ему тот самый вопрос про мо­гилу Рюрика: действительно ли ее нашли?

            В ответ он улыбнулся:

            «Могу рассказать анекдотический слу­чай. В начале 70-х Олег Петрович Петрен­ко раскапывал одну сопку в урочище Победише, рядом с Ладожской крепостью. И нашел там сожженные кости человека, по некоторым приметам — военного, а рядом крупное животное. На следующий день была публикация в «Ленинградской правде»: «Сенсация, наконец-то нашли Олега вмес­те с конем!» Потом археологи разобрались, что это было за животное —  камолая коро­ва (без рогов).

            И чем же объяснить, что воина со­жгли, а корову похоронили так, без со­жжения? Не знаю, хотя копаю уже 35 лет, сот­ни курганов раскопал. Археология — наука загадочная. И где Олег похоронен, где Рю­рик, точно никто не знает. Как никто не знает, для чего вообще вот эти сопки со­оружались. Зачем такие грандиозные соору­жения, которые необходимо было насыпать целой общиной? Вскрываем, а там сожжен­ные кости в среднем 3-4 человек. А недавно один мой ученик раскопал сопку, а в ней деревянный ящик со сожженными костями примерно IX века. А у Нестора есть такое упоминание, что славяне хоронили своих соплеменников «на столбех на путех». «На путех» — это ясно, вдоль дороги, вдоль реки. Сопки-курганы так и идут вдоль Волхова. А вот что такое «на столбех», никто не зна­ет… и я не знаю…»

            Это рябининское «не знаю» мне нра­вится. Есть в нем этакая типично рус­ская открытость и неопределенность. Вроде слабость, а за ней — сила. Или это признак принадлежности к потоку, который идет через человека и раство­ряет его уверенность до незнания, ког­да раньше уверенности всплывают воп­росы, чтобы двигаться дальше… Трудно это выразить, но близкое к этому ощу­щение у меня возникло позже, у оста­новки автобуса.

        Я ждал его и листал кни­гу А. Кирпичникова «Старая Ладога — первая столица Руси». Рядом оказался худощавый мастеровой средних лет, та­кой обычный русский человек, каких много. И что тоже привычно — слегка под хмельком. Заглянув мне через плечо и увидев на иллюстрации купол Геор­гиевской церкви XII века, он сказал: «О, вот это я работал». Но не гордость и бахвальство были в его словах, а скорее удовлетво­рение. Потом, всмотревшись в картин­ку, он поправился: «Не, не я. Я другую церкву крыл, похожую, а эту — другие». И как-то виновато махнув рукой, пошел по дороге.

            Не от общинности ли это, со­борности нашей русской, когда не я, а мы, когда у тебя потреб­ность не выделиться из всех, а приобщиться, почувствовать себя частью? Кто строил Кижи, церковь Покрова на Нерли, храм Василия Блаженного? Русские мастеровые. А Постник с Бармой или еще кто-то, какая разница? Стоит красота, радует глаз. Это не Америка, где важно именно выделиться, даже ничего не умея, лишь бы засветиться, обо­значить себя, пусть даже через скандал, гнусность, подлость. Ведь известность там это — день­ги. Другая культура. И беда, если мы наше родное утратим, а пе­реймем чужое: громкое, яркое, кричащее о себе и…пустое.

            Я вспомнил об этом в Санкт-Петербурге, когда шел по Не­вскому проспекту к Московско­му вокзалу и на глаза попался плакат — реклама компакт-дисков: двухметровое зеленое лицо девушки, на котором три рта с зубами (в каждом глазу по рту). Ужас… другого слова не подберешь. И не заметить невозможно. И взять, кроме пу­стоты, нечего. И еще щиты с подобной рекламой, а между ними попадающиеся группы молодых людей, праздношатаю­щихся, с расслабленными улыбками и пустыми глазами… А в раскопе на Люб­ше совсем другой мир, другой климат, другие ценности… истоки…

        Прикоснувшись к истокам Руси, обре­таешь для себя точку отсчета, чувство рав­новесия. И цель жизни возвращается к тому уровню, который мы все себе зада­ем в юности со всей силой максимализ­ма…

Герман Арутюнов, Москва — Старая Ладога — Москва