Написал(а) Герман Арутюнов: Несбывшееся
Мы, если о чем-то говорим, то больше о реализованном, о том, что произошло или происходит. Или о том, что планируем, на что надеемся. А вот о том, что не получилось, не сбылось, не осуществилось, говорим реже, интуитивно стараемся забыть. Может быть, потому что это такая глубина, такой колодец судьбы, в который просто страшно заглядывать. Веет оттуда, из этой роковой безысходности холодом космоса, тем, что неподвластно нам ни предотвратить ни изменить, ни отодвинуть….
Как у Василия Жуковского в балладе «Кубок» о юноше, который, добиваясь руки невесты, бросился в море за упавшим в пучину кубком и утонул:
«Приходит, уходит волна быстротечно,
А юноши нет и не будет уж вечно…»
Некоторые психологи считают, что говорить о прошлом и сетовать над утраченным, вредно для здоровья и для нервов – все равно, мол, не вернешь, чего убиваться, только душу надрывать. А мне кажется, что для сердца, для того, чтобы оно не зачерствело, можно и надорвать, даже нужно. Еще и потому, что жизнь состоит не только из сделанного, но и из несбывшегося. И зачастую энергия несбывшегося может и созидать, а может и разрушать.
Мой дед Армен Аракелович Арутюнов (1896-1942), родившись в маленьком армянском городке Степанаван (150 км от Еревана), в детстве мечтал стать знаменитым велосипедистом. Мечтал, потому что, зародившись в начале 80х годов в Москве и Санкт-Петербурге, велосипедное движение стало быстро обретать популярность, от велосипедных прогулок по паркам до велопутешествий между городами. Тем более, что в конце XIX века на смену громоздким и неуклюжим «паукам» пришли велосипеды современных очертаний с цепным приводом на заднее колесо. В крупных городах, в том числе и на Кавказе, стали возникать спортивные общества велосипедистов, которые организовывали дальние велосипедные пробеги. В них участвовали не только мужчины, но даже женщины — так, в 1895 году первое велопутешествие по Военно-Грузинской дороге из Тифлиса во Владикавказ и обратно совершила А. Акрынова (до 1894 года женщин к занятиям велосипедом не допускали). Удар по мужскому самолюбию…
В 1986 году Международная федерация велоспорта учредила бриллиантовую пальмовую ветвь спортсмену, который первый объедет всю Европу. А в 1911 —1913 годах впервые наш соотечественник Онисим Панкратов из Казани совершает кругосветное путешествие на велосипеде. Выехав из Харбина в июне 1911 года, он пересек Сибирь, доехал до Петербурга, далее его путь лежал через Германию, снежные перевалы Альп, Италию и другие европейские страны. Из Англии он переправился на пароходе в Северную Америку, где совершил переход по пустыне Небраска и через заснеженные горы Сьерра-Невада, затем появился в Японии и в июле 1913 года финишировал в Харбине. За этот туристский подвиг Международный союз велосипедистов наградил его бриллиантовой звездой.
Неудивительно, что в 10 лет в 1906 году мой дед тоже увлекся велосипедом. И так успешно (победы и призовые места в разных юношеских соревнованиях), что в 16 лет в 1912 году получил от тифлисского клуба велосипедистов стильную форму и английский спортивный велосипед, что в то время стоило совсем недешево и полагалось только классным или очень перспективным спортсменам. Наша семья жила бедно, прадед Аракел был шорником, и то, что он зарабатывал, едва хватало на жену и восемь детей. Не думаю, что сам дед мог заработать на форму и велосипед.
Любовь к велосипеду сделала деда знаменитым 1914г.
Дед стал одним из лучших гонщиков на Кавказе, участвовал в российских велопробегах, например, пробеге Ереван-Тбилиси-Нальчик-Ставрополь-Ростов-на-Дону, позже и в международных пробегах, например, в пробеге Россия-Германия-Австрия-Турция-Бельгия-Румыния. Мечтал принять участие в чемпионате мира на шоссе в 1921 году в Копенгагене (Дания) и совершить велопробег вокруг света по примеру Онисима Панкратова. И, если б не первая мировая война, наверняка бы осуществил эту свою мечту…
Хотя во время многодневных велопробегов по городам порой шли беспрерывные дожди, дороги развозило, не давали покоя комары и слепни, проникая даже в туго зашнурованные гетры. Встречались и дикие звери и разбойники. Но непритязательность к удобствам и романтическое отношение к трудностям сохраняло у молодых людей энтузиазм и веру в успешность состязаний…Это была и проверка характера…
Спортсмен, мечта, ну и что? Мало ли людей спортом занимаются и еще больше мечтают? Однако, видимо, такова была мечта у моего деда, что она заражала других, даже меняла психологию людей, заставляла их испытывать к спортсменам уважение. А иначе как объяснить, что, попав в плен к немцам, Армен вскоре обрел там друзей и, судя по фотографии, даже подруг, получил режим свободного передвижения, а потом (еще до конца войны) и вовсе освободился. По словам деда, он встретил там, среди немцев, Людвига, одного из своих бывших соперников по велоспорту, был определен в спортотряд. Этот случай доказывает, что спорт поднимает человека над агрессией (не случайно в Древней Греции во время Олимпиад прекращались все войны), пробуждает высокие чувства: справедливости и великодушия. Людвиг спас деда из плена, а потом брат Армена Степан, который отправился его розыскивать по дорогам войны и нашел в Молдавии на пути домой, назвал своего сына Людвигом в честь этого немца, спортсмена и соперника, ставшего Армену другом …
В немецком плену с другом-соперником Людвигом.1917г.
Если бы уехал из страны до революции, как велогонщик международного уровня, мог сделать себе карьеру и обеспечить безбедную жизнь. Но он остался – спорт приучает к верности избранному пути.
Однако остался не только из-за велосипеда. Одновременно с велосипедом, еще в юности, увлекся революцией. Видимо, под влиянием группы Степана Шаумяна, одного из будущих Бакинских комиссаров, который еще в конце в 1898 году организовал здесь, в Степанаване, первый в Армении марксистский революционный кружок. В 1902 году Шаумян уехал в Германию, а кружок продолжали вести его ученики и последователи.
А Армен, переехав из Степанавана в Тбилиси в 1910 году, продолжал заниматься и велосипедом и революционной деятельностью. В 1912 году – он уже связной в подпольной группе. А позже в 1919-1921 годах (но еще до советской власти) он стал помогать делу революции деньгами – зарабатывал для большевистской партийной кассы коммерческими стартами на тбилисском ипподроме, соревновался с лошадьми и мотоциклами.
Наперегонки с мотоциклами и лошадьми 1921г.
О том, что был классным велогонщиком (уровня нынешнего мастера спорта международного класса) и участвовал не только в международных пробегах, но и позже, в 1919-21 годах, в гонках с лошадьми и мотоциклами на ипподроме за деньги, дед почти не рассказывал, видимо, из опасения репрессий (мол, как он, большевик, мог потешать сытых заевшихся империалистов).
После установления на Кавказе советской власти, он, окончив в Тбилиси рабфак (аналогия нашей школы рабочей молодежи), по направлению райкома партии поехал в Москву учиться дальше, поступил в текстильный институт.
С друзьями-чекистами 1923г.
В институте стал сотрудничать с ЧК, а уже с 4 курса института его, как коммуниста, послали руководить ювелирным отделом Мосторга (ныне ЦУМа), где через его руки проходили драгоценности на огромные суммы. Понятно, что зарабатывая ранее для партии гонками на велосипеде, теперь ни копейки он не мог присвоить себе из государственных денег.
Ювелирный коллектив Мосторга 1935г.
Вообще понятия настоящий большевик, настоящий коммунист сейчас звучат как-то отдаленно, как что-то нереальное. Но в первые годы советской власти, до чисток и репрессий, таких людей было много. Они были чисты, добросовестны и наивны. В 1937 репрессивном году двоюродный брат деда Виктор, который, будучи инженером по цементу, часто ездил в загранкомандировки и мог больше понимать, что происходит в России, объяснял деду, куда исчезают люди, советовал уезжать из страны. И сам, кстати, поехав в очередную командировку в Иран, там и остался. Но дед, считая, что как настоящий коммунист, он не имеет морального права покидать свою страну, остался.
В 1939 его как чекиста перебросили с ювелирторга на шелкоткацкую фабрику директором (поразительно, что другой мой дед, по матери, Александр Михайлович Родионов, такой же убежденный коммунист, тоже был директор ткацкой фабрики), где он тоже не присвоил себе ни копейки, хотя мог.
В 1941 дед имел бронь, но пошел добровольцем на фронт. Был помошником заместителя командующего смоленским фронтом по тылу. В 1942 погиб под Смоленском (в эмку прямое попадание снаряда).
Мечта деда стать классным велосипедистом, может быть, даже лучшим в мире, не осуществилась. Но вера в социализм, в коммунизм, пусть наивная и фанатичная, отвлекала от грустных мыслей о прекращении спортивной карьеры. Всякие слухи о репрессиях и взятках в стране он отбрасывал, как происки врагов. Искренне считал, что живет в самой лучшей и справедливой стране мира и ему грех жаловаться на судьбу. У моего отца Рафаэля, сына Армена (1923-1994), жизнь сложилась несколько иначе.
Окончив в 15 лет 8 классов в Тбилиси в 1938 году, он переехал к отцу в Москву и вскоре увлекся театром. Ходил в разные московские театры, а сам стал заниматься в театральной народной студии, которой руководил в конце тридцатых годов ученик Всеволода Мейерхольда Борис Равенских (1914-1980) , будущий главный режиссер Малого театра и театра имени А.С.Пушкина.
Студийцы вокруг Б.Равенских.1940г.
Причем, отца больше привлекала не актерская игра, а работа режиссера. И это не случайно – уже мальчишкой в Тбилиси в дворовых играх по футболу ему хорошо удавалось подсказывать товарищам по команде, как играть, так что его стихийно всегда выбирали капитаном. Он режиссировал игру. А как читал стихи, особенно «Мцыри» М.Ю.Лермонтова. Разыгрывал стихотворение как театральный спектакль. То есть билась в нем режиссерская жилка и настолько зримо, что убедил учителя и наставника позволить ему поставить самостоятельно спектакль.
С наставником. Репетиция моноспектакля «Мцири» 1940г.
И Равенских в 1940 году доверил ему в студии репетиции спектакля «Маскарад» по пьесе М.Ю.Лермонтова. Сам приходил, старался до поры не вмешиваться, только подшлифовывал отдельные детали, поправлял, как это выразить и передать, как то, с каким чувством, с каким темпераментом, где нужны паузы, а где наоборот, быстродействие…Штрихи мастера…Также как когда-то Рубенс наносил на картины учеников последние мазки, и эти полотна становились шедеврами.
В итоге спектакль прошел три прогона и стал потом частью репертуара московского драматического театра имени К.С.Станиславского. А отец гордился, что масса находок в спектакле его. К тому же они с наставником обсуждали, как сделать моноспектакль уже по поэме «Мцыри» М.Ю.Лермонтова и положить его на музыку, с которой Б.Равенских начал экспериментировать еще в тридцатые годы, учась у В.Мейерхольда.
А было-то ему, Рафику Арутюнову, в 1940 году всего 17 лет. И хотя большинство артистов и артисток в этой народной студии были школьники (увлек театром несколько одноклассников) и студенты, спектакль показывали на сценах разных домов культуры, все было по-настоящему.
До войны успели подготовить еще два спектакля: «В тиши лесов» П.Нилина и «С любовью не шутят» Кальдерона. Они тоже потом вошли в репертуар московского драматического театра имени К.С.Станиславского…Репетировали водевиль «Любовь довоенного уровня», сцены из других спектаклей…
Водевиль «Любовь довоенного уровня.18.06.1941г.
Планы были самые радужные – после школы поступить в театральное училище и параллельно продолжать заниматься в народной студии у Б.Равенских. Он уже тогда, видя в отце талант и предполагая, что сам будет потом работать в каком-то театре, видел в нем своего помошника, а, может быть, и второго режиссера. Все-таки не часто в 17 лет школьнику удается почти самостоятельно поставить три полноценных спектакля.
Но летом 1941 года началась война. И отец, как и многие его сверстники пошел добровольцем на фронт. А как же театр, карьера режиссера? Ведь мог вместе с Б.Равенских уехать в эвакуацию в Ташкент. Но нет, даже тени мысли такой не было у мальчишек 1941 года, все они рвались на фронт, а кому не было 18, даже приписывали себе лишний годик–другой. А, поскольку в 189 московской школе, которую в 1940 году Рафик закончил, проводились дополнительные занятия по подготовке артиллеристов, военком на призывном пункте Свердловского района это учел и направил его в артиллерийское училище в Баку. Там он проучился почти год, а оттуда в звании младшего лейтенанта его летом 1942 года направили на Южный фронт, командиром минометного взвода.
Баку.Артиллерийское училище 23.06.1942 г.
Как и многие, наивно думал, что война быстро закончится, и он сможет вернуться в театр, будет работать у Б.Равенских и учиться на режиссера. Но жизнь распорядилась по-своему. Так случилось, что его взвод, ведя оборонительные бои, окопался в болоте, на местности, которая хорошо простреливалась. А рядом воевал батальон штрафников. В результате немецких обстрелов число бойцов и там и там сокращалось прямо на глазах. Три дня и немцы и наши перестреливались, уничтожая друг друга. Ближе к ночи, когда перестрелка затихла, к отцу приполз тяжело раненый майор, военный комиссар воевавшего рядом штрафного батальона.
-У нас от батальона, — сказал он, — осталось 20 человек. Возьми их, лейтенант, под свое крыло. Ни в твоем минометном дивизионе ни в моем штрафбате офицеров больше не осталось, а я уже не жилец.
— Какой я командир батальона, — сказал отец, — я же даже не член партии, да и по званию, сам видишь, младший лейтенант.
— Ничего, — прошептал комиссар, — больше ведь некому. А в партию я тебе рекомендацию накарябал. – и он протянул отцу огрызок полевой карты, на обороте которого было что-то написано….
У отца от всего дивизиона осталось тоже человек 15 на тридцать разнокалиберных (50мм, 82мм и 107 мм) минометов, к каждому миномету свой подход, своя квалификация, но что ему оставалось делать…А комиссар, поняв, что лейтенант почти соглашается, прислонился к брустверу окопа и затих с улыбкой на устах, как будто уснул.
Но повоевать командиром еще и батальона штрафников, пусть и поредевшим, отцу почти и не пришлось. Немцы продолжали обстрел болота, и через два часа от разорвавшейся мины нового комантира выбросило из окопа и он потерял сознание.
Потом уже в дивизионном госпитале, узнав, как все было, хирург в ранге тоже майора, достав очередной, уже тринадцатый осколок из ноги, которая уже никогда не будет сгибаться, и, повертев в руках кусочек карты с рекомендацией от комиссара батальона штрафников, сказал отцу:
— Ничего, лейтенант, мы тебя подлатаем и в партию примем, вторую рекомендацию я тебе дам.
И, пока две недели подлатывали, достав еще 20 минных осколков из ноги, приняли в партию, и домой в Тбилиси долечиваться под материнский кров младший лейтенант Рафаэль Арутюнов отправился коммунистом. За боевые действия в том «сидении» на болоте получил медаль «За отвагу».
Подлечившись, потом еще воевал, на крымской земле под г. Керчь. Уже не младшим лейтенантом, а лейтенантом, командуя минометным дивизионом в составе Таманской дивизии, получил орден «Красной звезды» и снова был тяжело ранен, перенес шесть операций.
Но разочарование наступило, когда в 1944м его комиссовали, и он вернулся в Москву, в свою комнату на Кузнецком мосту, где они жили с отцом, где много лет собирали большую библиотеку. Увы, там жили уже другие люди, да и от библиотеки остались только какие-то учебники. А в свердловском военкомате, куда он пришел встать на учет, чтобы определиться с жильем и сказать, что собирается поступать в театральное училище, военком сурово огорошил:
«Ты фронтовик, да еще коммунист, должен понимать, стране сейчас нужны не артисты, а юристы. Так что направим тебя в суд заседателем, а параллельно будешь учиться в юридическом…»
И он год работал в суде и поступил в Юридический, в душе все еще надеясь, что это временно, и рано или поздно он снова окажется в театре.
Но через год его вызвали уже не в военкомат, а в райком партии и сказали:
— Ты фронтовик, да еще коммунист, должен понимать, стране сейчас нужны не юристы, а журналисты-международники для работы в арабских странах. Так что направим тебя в Институт востоковедения…
Студент Института Востоковедения 1948 г.
Это уже был как удар судьбы. Он потом всю жизнь не мог ходить в театр.
«Не могу, — говорил, — как режиссер, смотреть спокойно, как все не так выстроено, Вижу, что здесь бы сделал иначе, а здесь совсем по-другому бы повернул…Руки чешутся…». А на глазах – слезы.
Сколько раз мы с ним в разговорах так или иначе выходили на эту тему. И каждый раз он заново переживал это, как трагедию всей жизни, это была как незаживающая душевная рана.
«Так и пошел бы, — говорил я ему, — в театральную студию при каком-нибудь театре или в какой-то народный театр, что мешало?»
А он только отмахивался:
«Каждый раз что-то мешало, да и куда, мол, сейчас-то? Мой поезд ушел…»
Между тем как в 1946 году, когда начал учиться в Институте востоковедения, еще была какая-то слабая надежда, что там, как и в других Вузах, есть свой любительский студенческий театр, в который он начнет ходить, а потом, кто знает…
К тому же успокаивала и утешала мысль, что он, как и отец, поступает как коммунист, то есть делает то, что нужно партии. Для молодежи, не заставшей Советский Союз, это, может быть, звучит даже забавно. А тогда все было серьезно. Немало было среди членов партии настоящих коммунистов, как мои дед и отец, которые готовы были пожертвовать своей мечтой ради общего блага.
Но теперь было уже не до театра. Интересная интенсивная учеба, языковая практика (надо было осваивать и английский и арабский), вынужденные (денег бедным студентам вечно не хватало) подработки с переводами…все это не оставляло на мечту ни сил ни времени.
А после Института сразу пошли загранкомандировки: в Египет, в Сирию, в Иорданию, в Ливан, в Саудовскую Аравию, в Арабские эмираты, в Алжир, в Тунис, в Марокко, в Ливию, в Судан. Встречался и общался не с кем-нибудь, с лидерами всех этих стран: с президентом Египта Насером, с королем Иордании Хусейном, с королем Саудовской Аравии Фейсалом, с президентом Туниса Бургибой, с президентом Ливии Каддафи и другими…В Отделе вещания на арабские страны в Радиокомитете работал вместе с Евгением Примаковым. Они дружили еще со студенческой скамьи, вместе в 1956 году написали вместе книгу «Поучительный урок» (об агрессии Израиля против Египта).
В глазах родственников и знакомых отец был суперуспешным. Ну как же – журналист-международник, интересная работа, приличная зарплата, путешествия по всему Ближнему Востоку.
С А.И.Микояном на открытии советской выставки в Багдаде 1960г.
Ему и самому так казалось, и только иногда, когда слышал что-то о театре — о спектаклях своего учителя Б.Равенских в Москве, о театре Товстоногова в Ленинграде, об интересных режиссерских работах, слегка щемило сердце…
Работать корреспондентом и редактором отдела вещания на арабские страны Радиокомитета радиовещания и телевидения было и престижно и интересно.
На открытии выставки А.Леонова в Египте 1971 г.
Хотя были моменты, когда многое из того, о чем хотелось написать, не разрешали, а навязывали писать то, что не хотелось. Но какой журналист, тем более международник, не сталкивался с этим постоянно?
Однако, когда в 1979 году наши ввели войска в Афганистан, работа для отца стала пыткой. Он все время мне жаловался, что пишет неправду, постоянно обходит острые углы, и его мучает совесть. Свои эмоции он стал заглушать водкой. И это продолжалось 8 лет, до 1987 года, когда ему стали намекать, что пора на заслуженный отдых.
Какой там отдых в 64 года? Да, часто побаливает раненая несгибающаяся нога, в которой еще сидит несколько десятков осколков и на которую каждый раз трудно надевать носок. Нервы уже ни к черту – чуть что, взрывался и в сердцах проклинал все на свете. Но только сейчас, когда работа перестала приносить творческую радость, именно сейчас открылась незаживающая душевная рана – он осознал, что сам отказался от своего таланта, предал сам себя, и с тех пор теперь каждый раз обвинял себя в этом. Поэтому заявление об уходе написал уже легко, с надеждой на избавление от душевных мук.
А еще где-то в глубине теплилась другая надежда – написать, наконец, будучи на пенсии, свои воспоминания о войне, о тех днях на болоте, где они три дня перестреливались с немцами, по пояс в ледяной грязи и при этом никто не заболел…, о том недолгом командовании им штрафным батальоном, о чем он никому не рассказывал все эти долгие годы…И совсем слабая, как огонечек лампадки, сердце нет-нет да согревала надежда, что он еще вернется в театр. Вначале, конечно, не в профессиональный, а в любительский, но хоть бы в какой, в какой угодно, где можно начать все сначала…
И вроде были шансы все это осуществить. Началась перестройка, стало можно говорить многое из того, что было под запретом. Он теперь мог рассказать и о штрафном батальоне, и о тех ужасах и чудесах войны, о которых до сих пор никто не писал…
В мае 1988 года в Центральном Доме журналиста, куда его, как ветерана войны, позвали на вечер, посвященный 43 летию победы над фашизмом, он случайно встретился со старым знакомым, одним из редакторов журнала «Знамя», с которым в войну они лежали в одном госпитале…Разговорились за бутылкой коньяка, и тот предложил отцу подготовить свои заметки о войне для журнала.
Это был редкий шанс, потому что напечататься в популярном толстом журнале в те годы было очень непросто, тем более малоизвестным авторам. Это был шанс заново родиться, потому тот же редактор, зная о театральном прошлом отца, подал мысль и о том, чтобы потом из этих заметок сделать пьесу и поставить ее в театре имени А.С.Пушкина, где у него знакомый режиссер как раз ищет такую пьесу к 45 летию победы над Германией. Отец даже подумал в то мгновение: а что, если именно он и поставит спектакль по своей написанной им пьесе? И ему вдруг показалось, что удача была к нему спиной, а теперь поворачивается к нему лицом. Как будто жизнь, кажется, затормозила свой неправильный бег и теперь двинется по правильной дороге, прямо к его мечте. И это будет вознаграждением за все, что не сложилось и не сбылось…
Я впервые за долгие годы увидел его помолодевшим, полным оптимизма, настроенным на творчество. Тем более, что на пенсии ты принадлежишь самому себе круглые сутки, пиши хоть утром, хоть днем, хоть ночи напролет…И я верил, что он напишет что-то значительное, потому что ведь был когда-то талант, а потом накопился опыт журналиста, литератора, и все эти годы он все время читал, и нашу литературу и зарубежную, выписывал все толстые журналы…
Два месяца мы с отцом почти не встречались. Он мне почти не звонил, а я, зная, что он пишет о войне, думал, что это своего рода по-хорошему творческий запой, и почти не звонил. Столько лет человек писал не то, что хотел, а то, что было нужно, а теперь, когда есть возможность выплеснуть на бумагу все наболевшее, уже каждая минута дорога. Когда выходишь на что-то свое, перед тобой открываются новые миры, целая Вселенная. Беспокоил меня только его голос. Вначале энергичный, бодрый, а потом напряженный, теряющий звонкость и прежний блеск.
Последнюю неделю он вообще не звонил и на мои звонки не отвечал. Я приехал, чтобы узнать, что случилось. На столе стояла бутылка водки, отец мрачнее тучи сидел среди всяких старых газет, журналов и листов бумаги.
Я попытался пошутить. Вспомнил Шекспира:
«Твое лицо, как лист заглавный книги,
Трагическую повесть предвещает.
Так берег выглядит, когда оставил
На нем следы набег мятежных волн…»
«Какой там к черту берег! – взорвался отец, – какие следы волн….Все коту под хвост, у меня ничего не выходит, ничего, ничего, серятина какая-то…Все эти годы думал: стоит мне освободиться от текучки, только сесть за бумагу, и все пойдет само собой…Ни черта ничего не идет!»
«Но ты же все видел своими глазами, ничего не надо выдумывать, ты же все помнишь. Или ты все забыл?» — пытался я понять.
«Помнить помню, — отец выглядел потухшим и беспомощным, — Да написать ничего не могу. Все не то, все не так, все фальшиво. Эта треклятая работа из меня все высосала, превратила в автомат, отучила писать по-человечески…»
Это была трагедия. Человек всю жизнь откладывал на потом свою мечту, надеясь, что талант никуда не денется. И, как только представится возможность, все вернется на круги своя, он снова начнет писать инсценировки, ставить по ним спектакли, ничуть не хуже, а, может, и лучше, чем Равенских в Малом театре, Ефремов во МХАТе или даже Товстоногов в ленинградском БДТ. А теперь, оказывается, все это была иллюзия, самообман, призрачная надежда на талант, которого уже нет….
Два часа еще мы с отцом обсуждали то, что произошло. А произошло то, что два месяца пытаясь что-то написать, он понял, что ничего уже не может и ему остается только как герою И.С.Тургенева сказать себе:
«Здравствуй, одинокая старость! Догорай, бесполезная жизнь!»
И действительно, он прожил еще несколько лет, но жизнь его уже не радовала, наоборот, вызывала скуку, раздражение, даже озлобление. Тем более, что вскоре исчезла страна и были поруганы идеи, ради которых он отказался от своего таланта…
Да, несбывшееся может освещать какое-то время всю жизнь, как у моего деда. Или подогревать ее воспоминаниями о собственном таланте, тешить душу мыслью, что все могло бы сбыться, как у моего отца. Но осознание, что талант растрачен и ничего уже не вернуть…право, лучше бы оно никогда никому не приходило…
Герман Арутюнов.
